Глава 1. Часть 2. Фотограф из Зальцбурга

В то утро управление Внутренним городом Вены, опоя­санным бульваром Ринг, осуществлялось американской армией, которой было дано задание месяц обеспечивать безопасность. Именно поэтому на Кертнерштрассе перед освещенной дверью поста военной полиции выходец из Канзаса и занял в машине место рядом с шофером. Три других участника международного патруля — англича­нин, француз и русский — устроились на заднем сиденье.
Машина отправилась в свой четвертый ночной объезд в сторону собора Святого Стефана, чьи две квадратные башни, над которыми высились зеленые колоколенки начали вырисовываться в первых лучах заря.
Она ехала очень медленно, занимая середину шоссе, свободного от всякого движения. Было 19 июня 1945 года, пять часов тридцать минут утра.
Джип выехал на набережную Франца Иосифа, На дру­гом берегу Дунайского канала за полуразрушенными Ба­нями Дианы и темным морем раздавленных войной домов в розовом небе торчал черный, скелетоподобный круг Чер­това колеса парка Пратер. Джип свернул налево. Он пере­сек площадь Морцин, проехал по Гонзагагассе, снова спу­стился южнее, к Собору Богоматери на бреге. Показалось барочное великолепие Богемской канцелярии.
Показался также и мальчик.
Англичанин заметил его первым, но ничего не сказал. Англичанин сердился. Ему был омерзителен едкий запах табака «капораль», который курил француз; он ненавидел американца, который выводил его из себя своими беско­нечными рассказами о бейсбольных матчах и победах над женщинами во время его пребывания в Лондоне до июня 1944 года; и, наконец, он абсолютно презирая русского, который, кстати, даже не был русским, потому что имел узкие глаза, чисто монгольский тип лица и был туи, как пробка. Что касается шофера-австрийца и, хуже некуда, коренного венца, то его постоянный цинизм, а главное, от­каз считать себя побежденным врагом делали его совер­шенно невыносимым.
Англичанин промолчал, но в следующие секунды аме­риканец тоже поднял голову и вскрикнул. Взгляды пяте­рых мужчин тут же устремились на фасад.
Это был фасад особняка. Особняк был небольшим трех­этажным строением с мансардой, с шестью окнами в ряд на каждом этаже, с балконами на двух первых уровнях; самый низкий и самый главный из этих балконов возвы­шался над величественной входной дверью, расположен­ной на верху мраморной лестницы и обрамленной двумя колоннами, о которые опирались атланты; общий стиль был весьма чистым венским барокко; особняк почти два века назад был построен учеником Иоганна Лукаса фон Хильдебрандта, одного из создателей Хофбурга.
Все это оставило каменно-безразличными пятеро муж­чин в джипе. Они видели только фигуру, словно приби­тую — руки и ноги в форме креста — на фасаде, на уровне третьего этажа, в десяти — двенадцати метрах над пусто­той; она стояла к ним лицом, наподобие распятия. Этот последний образ сразу же возник сам собой. Все способст­вовало ему: невероятная худоба высокого распятого тела, на котором мешком висели брюки и рубашка — слишком свободные и слишком короткие, — босые ноги, изможден­ное лицо с огромными глазами, такими светлыми, что они казались почти белыми в пучке лучей передвижного про­жектора, и рот, приоткрытый в гримасе, выдающей до­стигшие своего пароксизма усилие и страдание.
На самом деле эта сцена продолжалась всего несколько секунд. Помогая себе ключом, цепляясь за края простен­ка, фигура задвигалась. Пучок лучей поймал ее в послед­ний раз в то мгновенье, когда она перелезала через перила балкона. Послышался шум разбитого стекла, еле улови­мое поскрипывание балконной двери, которая открылась и закрылась. Воцарилась тишина.
— Квартирный вор, — невозмутимо заметил шофер-ве­нец. — Но это мальчишка, несмотря на его рост.
Намек был ясен: международный патруль имел право вмешаться в это дело лишь тогда, когда в него оказался бы впутан представитель оккупационных сил. Уголовными преступлениями ведала австрийская полиция. Они пре­дупредили центральный секретариат. Прошло добрых де­сять минут до прибытия инспектора в сопровождении двух агентов.
Ребу Климроду с лихвой хватило этого времени.
Потом двадцать, может быть, тридцать минут разные звуки доносились до него, как-то странно накладываясь друг на друга,
…Эти шумы, а затем другие, воображаемые, всплывшие из глубины памяти с четкостью, которая повергла его в дрожь: радостные топ-топ Мины, бегающей или прыгаю­щей в коридорах; пианино Катарины, играющей Шуберта; голос их матери Ханны, окрашенный польским акцен­том — от него она никак не могла полностью избавить­ся, — тихий, умиротворяющий голос Ханны, который со­здавал вокруг нее покой — так же как от камня, брошенного в пруд, по воде плавно расходятся круги, — и говорил вечером в среду 2 июля 1941 года: «Мы, дети и я, поедем во Львов, Иоханн, благодаря паспортам, которые нам достал Эрих. Мы будем во Львове завтра вечером и ос­танемся там до понедельника. А во вторник вернемся в Ве­ну. Иоханн, мой отец и моя мать никогда не видели своих внуков…»
У Реба Михаэля Климрода были точно такие же глаза, как у его матери Ханны Ицкович-Климрод, родившейся в 1904 году во Львове, где ее отец был врачом. И она сперва мечтала пойти по его стопам, если бы не двойное препят­ствие: она была женщиной и еврейкой. Она начала изу­чать литературу в Праге, где квота студентов-евреев была менее ограниченной, и в конце концов под тем смутным предлогом, что ее дядя держит торговлю в Вене, она и перебралась сюда, чтобы возобновить изучение права. Иоханн Климрод был ее профессором в течение двух лет. Он был на пятнадцать лет старше Ханны; степные глаза Ханны привлекли взгляд профессора, исключительная живость ума и юмор галицкий сделали остальное. Они поженились в 1925 году; в 1926-м родилась Катарина, в 1928-м — Реб, в 1933-м — Мина…
Двумя этажами ниже хлопнула тяжелая входная дверь, которую полицейские, уходя, закрыли. Затем донеслись какие-то неразличимые отзвуки переговоров между авст­рийцами и международным патрулем. Еще позже — гул включенных моторов, который вскоре замолк. Тишина вернулась в дом. Реб попытался распрямиться. Ему ведь пришлось очень медленно скрутиться в комочек, санти­метр за сантиметром. Ребенком он сотни раз забивался сюда, съеживался в этом уголке, испытывая таинственное наслаждение от своего добровольного заточения; первое время он боролся с чудовищным страхом и не успокоился до тех пор, пока не преодолел его, заставляя себя прижи­маться к стене из голых камней, слегка влажной, холод­ной, по которой ползало нечто белесое. По крайней мере он воображал, что это белесое, поскольку Реб не включал свет, чтобы сохранять загадочность и, главное, способность испытать страх, а затем — снова овладеть собой.
Наконец доска поддалась под его пальцами. Он просу­нул ногу, потом плечо, проскользнул в отверстие, оказал­ся в платяном шкафу, а из него попал в комнату — свою комнату, — в которой теперь совсем не было мебели. Он вышел в коридор. Направо комната Мины, чуть подаль­ше — Кати. Обе комнаты были пусты. Как и те, где были игровая комната, музыкальная гостиная, и та, что Ханна предоставила ему, Ребу, в качестве его кабинета…
…И также в трех комнатах для друзей, двух комнатах, отведенных гувернантке-француженке, из которых вы­несли все, вплоть до обрамленных гравюр — на них были запечатлены Вогезская площадь и Мост искусств в Пари­же, вид Луары в окрестностях Вандома (там родилась ма­демуазель), узкая бухточка в Бретани и, наконец, пейзаж в Пиренеях.
На верхнем этаже — там находились помещения для прислуги — обнаружились признаки того, что здесь еще живут или жили совсем недавно. Он увидел две раскла­душки и очень старательно уложенный вещевой мешок. В воздухе веяло слабым запахом светлого табака. На прово­локе в ванной сушилось нижнее белье цвета хаки.
Он снова спустился вниз и попал на второй этаж.
На этом этаже всегда жили его родители. Из очень ши­рокого, выстланного мрамором коридора Ханна сделала границу, которую дети или прислуга не осмеливались пе­ресечь без ее особого разрешения. На одном «берегу», том, чьи окна выходили на фасад, тянулся ряд общих комнат: две гостиные, столовая, под прямым углом удлиненная ог­ромной буфетной и кухней, а на другом, в пандан общим залам, находилась библиотека, такая просторная, что касалась обоих «берегов» и в некоем роде их соединяла.
Он распахнул дверь с правой стороны. Здесь были лич­ные апартаменты Ханны, запретная территория. А теперь совершенно опустошенная. Со стен даже аккуратно сорва­ли обои. Большая кровать Ханны стояла в простенке меж­ду двумя окнами, выходящими на внутренний двор. Реб родился в этой кровати и его сестры тоже. Идя вперед па­раллельно коридору, он вошел в будуар. Пустота. Потом прошел в кабинет Ханны, где в промежутке между его соб­ственным рождением в 1928 году и появлением на свет Мины в 1933-м Ханна подготовила, разумеется, успешно, докторскую диссертацию по философии. И здесь ничего.
Следующая за расположенной посередине ванной ком­ната принадлежала его отцу. Она была полностью мебли­рована. Но он не узнал обстановки. Кровать, кстати, не подошла бы его отцу, была слишком высока; калека не мог бы лечь в нее без посторонней помощи.
Он открыл один шкаф, другой. Внутри множество мун­диров, обвешанных звездами и наградами. На полках сло­жены стопки нательного белья и безупречно отглаженных рубашек. Он увидел всевозможную обувь, даже полубо­тинки со шнурками. На двух отдельных вешалках висело штатское платье. Он потрогал его…
…хотя взгляд уже был устремлен на последнюю дверь, что вела в библиотеку.
Он повернул дверную ручку, но не сразу распахнул створку двери. Впервые после того, как он проник в дом, на его лице появилось какое-то выражение. Зрачки рас­ширились, рот слегка приоткрылся, словно у него внезап­но перехватило дыхание. Он прижался виском, потом ще­кой к дверной раме. Он закрыл глаза, и его черты исказила судорога отчаяния. Реб услышал — несомненно, гораздо отчетливее, чем если бы это был реальный звук, — привычный и мягкий, чуть шелестящий звук ре­зиновых колес кресла-каталки Иоханна Климрода, обе но­ги которого отнялись в 1931 году, весной; Ребу Михаэлю еще не было тогда трех лет. Он слышал голос своего отца, разговаривающего по телефону, либо обращающегося к компаньону Эриху Штейру, либо к одному из четырех своих помощников, либо к одной из трех секретарш. Он слышал, как позвякивает маленький грузовой лифт, на котором отец, покидая свой адвокатский кабинет на пер­вом этаже, поднимался на второй этаж, в библиотеку и свою личную комнату.
…Слышал, как его отец говорит Штейру: «Эрих, я бо­юсь этой поездки во Львов. Несмотря на те пропуска, что вы им раздобыли…»
Он открыл глаза, толкнул дверь, вошел. В комнате раз­мером восемнадцать на восемь метров всего и было, что длинный полированный дубовый стол, который стоял здесь всегда, старый ковер, колченогий стул. Поверх дере­вянных панелей на стенах, обитых шелком гранатового цвета, еще сохранились следы картин, висевших здесь. Даже было выломано несколько книжных полок, местами достигающих в высоту четырех метров и огороженных га­лереей из дубовых перил. Не осталось ни одной из пятнад­цати или двадцати тысяч книг, собранных за сорок лет Иоханном Климродом, а до него — четырьмя или пятью поколениями Климродов; один из них был высокопостав­ленным чиновником при Иосифе II, императоре Германии и Австрии, короле Богемии f Венгрии. И также ничего не уцелело из дивной коллекции раскрашенных деревянных мадонн, хрупких, улыбающихся, облаченных в парчу; им было четыре с половиной века…
В разграбленную, фантастически гулкую библиотеку сквозь закрытые ставки начал просачиваться рассвет. Он подошел к маленькому грузовому лифту — так приходят v последнему спасительному прибежищу…
Чтобы попасть в Вену этим утром 19 июня, он прошел пешком сто шестьдесят километров, отделяющих Маутхаузен от столицы, передвигался только ночью а дрек спал, воровал на фермах пропитание: в Санкт-Пельтене, идя напрямик, переправился через Дунай и в завершение пе­ресек Венский лес; последние тридцать пять километров он отмахал без передышки и около двух часов утра уже миновал парк и дворец Шенбрунн. Спустя много лет Дэ­виду Сеттиньязу, который спросил его о причинах этой неистовой и одинокой гонки, — ведь Сеттиньяз, точно так же как и Таррас, наверняка помог бы ему добраться до Ве­ны, — Реб, наверное, просто, со своим обычным отсутст­вующим видом ответил: «Я хотел отыскать моего отца, отыскать сам».
Когда построили грузовой лифт, то, чтобы его укрыть, перед решеткой на самой обычной деревянной панели прикрепили одну створку дарохранительницы, попавшей в дом из какой-то приходской церкви в Тироле или Боге­мии; створка датировалась пятнадцатым веком, и те, кто разграбил все сокровища особняка, не ошиблись: створка исчезла, осталась лишь ясеневая панель.
Он открыл лифт. Металлическая клетка была узкой, точно в размер кресла-каталки. И кресло стояло здесь, пу­стое.
Реб Климрод теперь знал наверняка — его отец погиб. Он плакал, стоя перед пустым креслом.
5
Книжный магазин находился на Шенкенгассе — ма­ленькой улочке в первом округе Вены, затерявшейся меж­ду группами конных статуй дворца Даун-Кинского и Бург-театром.
В него попадали, сойдя вниз три ступеньки, сегодня не существующие. И оказывались в анфиладе из трех сводча­тых комнат; свет в каждую из них проникал через под­вальное окно. Человек по фамилии Вагнер — ему было за шестьдесят — в течение двадцати лет работал в Нацио­нальной библиотеке дворца Хофбург, прежде чем завести собственную торговлю. Не без основания он гордился тем, что входит в число трех или четырех лучших специалистов Вены по редким изданиям и инкунабулам.
Сперва он не узнал Реба Михаэля Климрода.
В этом не было ничего удивительного: четыре с полови­ной года протекло, слишком многое случилось после по­следнего появления здесь малыша в коротких штанишках, с непокорной прядью волос на высоком лбу, слишком ма­ленького для своего возраста; он наносил свои визиты поч­ти каждый месяц, в период школьных занятий неизменно по четвергам; молча ходил вдоль полок, рассматривал стеллажи и чаще всего уходил, не проронив ни слова, Гораздо реже он застывал перед каким-нибудь изданием, как правило, только что приобретенным Вагнером, с без­ошибочностью, которая в конце концов даже перестала удивлять книготорговца. Тут он тихо встряхивал головой с, таким видом, словно хотел сказать: «У нас оно уже есть», либо осведомлялся о происхождении книги или рукописи, о времени ее создания, о ее стоимости. Вопросы заканчивались неизбежной фразой: «Я скажу о ней моему отцу. Не могли бы вы, прошу вас, сохранить ее до ближайшего четверга?» И спустя неделю он возвращался, объявляя своим тихим, еще ломким, но каким-то странно отрешен­ным голосом вердикт отца и глядя мечтательными глаза­ми: покупает мэтр Климрод или нет. В случае необходимости Вагнеру лишь оставалось отправиться в особняк, чтобы заключить сделку с калекой, чья сказочная библиотека приводила его в восхищение.
Фигура, представшая перед Вагнером, ничем не напоминала мальчишку тех давних дней. Она была на добрых тридцать сантиметров выше, одета в твидовый, британский пиджак, в брюки кирпичного цвета — все это было ему явно коротковато, — обута в роскошные полуботинки стиля Ришелье, которых в Вене нельзя было отыскать уже много лет. Вагнер подумал, что перед ним скорее англича­нин, чем американец.
Тут Реб Климрод наконец сошел с третьей ступеньки и уже не стоял против света. Его глаза сразу же что-то на­помнили Вагнеру, А потом та манера, с какой пришедший начал расхаживать среди книжных полок, усилила впе­чатление уже виденного. Вагнер спросил по-английски:
— Вы ищете что-то конкретное?
— Книги моего отца, — по-немецки ответил Реб.
В это мгновение он остановился перед тридцатью двумя томами Вольтера издания 1818 года. Вагнер вдруг встал… и сразу замер, словно осознав излишнюю торопливость своих движений.
— Вы молодой Климрод, — сказал он после долгих се­кунд молчания. — Калеб Климрод.
— Реб.
— Вы невероятно выросли. И сколько же вам теперь лет?
Реб миновал издание Вольтера и продолжил свой обход. Отойдя чуть поодаль, он ни на секунду не задержался пе­ред переплетенными в голубую кожу изданиями «Солдат­ских песен» Кастелли, «Дулина из Майнца» фон Алксингера, «Опасных связей» Лакло и редчайшей книги Абрахама а Санкта-Клара «Пройдоха-Иуда». На ее обрезе красовалась тонко нанесенная золотом буква К, почти не­заметная для того, кто не знал бы, где ее искать, если не воспользовался бы лупой.
Реб отдалился от книг.
— Почему у меня должны быть книги вашего отца? — спросил Вагнер. — Я всегда продавал ему книги, но никогда не покупал.
— И недавно не покупали?
Вопрос был задан с абсолютной естественностью. Пусть на две-три секунды, но книготорговец пришел в явное за­мешательство:
— Недавно не покупал. И вообще не покупал. Если хорошенько подумать, то вот уже три или четыре года, как я не продал вашему отцу ни одной книги. И почти столько же времени вы не приходили сюда. Вас не было в Вене?
— Я путешествовал с матерью и сестрами, — ответил Реб.
Он обернулся с улыбкой:
— Я так рад снова видеть вас, господин Вагнер. У вас по-прежнему такие прекрасные книги. Сейчас я не распо­лагаю временем, но с удовольствием зашел бы к вам не­много поболтать. Может, сегодня вечером?
— Я закрываю в семь часов, — сказал Вагнер. Было три часа дня.
— Я буду здесь раньше, — сказал Реб. — Или, может быть, завтра утром. Но вероятнее всего сегодня вечером. Во всяком случае, я не простил бы себе, что заставил вас держать магазин открытым. В случае опоздания, прошу вас, не ждите меня…
Вагнер улыбнулся в ответ:
— Приходите когда вам удобно. Сегодняшний вечер ме­ня вполне устроил бы. Вы всегда будете желанным гостем. И передайте мои лучшие дружеские пожелания вашему отцу.
По Шенкенгассе Реб шел широким, спокойным шагом. Ему даже не пришлось оборачиваться: витрина часовщика послала ему мимолетное отражение Вагнера, застывшего у подножья лестницы; он вышел на порог, чтобы посмот­реть ему вслед. Реб шел до тех пор, пока не скрылся из по­ля зрения Вагнера, дошел даже до церкви Меньших Брать­ев, вернулся по Ловельгассе к Бург-театру, откуда мог прямо видеть вход в книжный магазин. Прождав минут тридцать — сорок, он наконец увидел, как подъехали муж­чины. В черной машине их было трое, абсолютно ему не­знакомых и никоим образом не обладающих лицами лю­дей, которых могут интересовать редкие или старые книги. Кстати, Вагнер, который, наверное, их ждал, вы­шел сразу же, едва они появились, поговорил с ними, что-то показывая рукой; один жест по крайней мере был до­статочно красноречивым даже на расстоянии: приехавшим мужчинам, которых он наверняка предупредил по телефо­ну, Вагнер увлеченно описывал внешность Реба Климрода. Двое мужчин вошли в книжный магазин, третий, чала поставив свою машину, отправился в подворотню дома напротив. Стоять на стреме.
Вена 1945 года, конечно, больше не была Веной Иоган­на Штрауса и ресторанчиков в Гринцинге, das goldene Wienerherz — прославленное венское золотое сердце — больше не билось в ритме вальса; это был полумертвый, наполовину разрушенный и, несмотря на июньское солн­це, даже мрачный город; парк Пратер находился в русской зоне, там как раз начали покрываться ржавчиной подби­тые танки, кое-где уже заросшие травой; от Кернтнер-штрассе, которая была тем же самым, что рю де ля Пэ или Пятая авеню уцелело лишь несколько огрызков закоп­ченных домов, в которых едва начинали восстанавливать первые этажи и немногие были там, где они были рань­ше: люди, пленные, если они не погибли, раненые или на долгом пути возвращение, были разбросаны по всей Европе.
Он не обратился в австрийскую полицаю (тем более к оккупационным властям). У Реба не было никакого удо­стоверения личности, на худой конец это не оказалось бы главным препятствием, хотя он и совершил кражу, при­своив себе кое-что из штатского платья британского гене­рала. Наверное, Реб полагал, что в полиции могли найтись свои Вагнеры.
Дэвид Сеттиньяз убежден: с первой минуты Реб Климрод знал, что его отец погиб, и догадывался о той роли, ко­торую сыграл в этом Эрих Штейр. В июне 1945 года Штейр, весьма вероятно, еще находился в Вене, подобно бесчисленным военным преступникам, которые, когда война официально закончилась, просто-напросто разо­шлись по домам; кое-кто из них, например, Менгеле, даже вновь открыли в Гюнцбурге свои довоенные врачебные ка­бинеты. По мнению Сеттиньяза, визит Реба к Вагнеру был разведкой. Мальчик выбрал Вагнера, а никого другого, по причине давних, еще до 1940 года, связей между Штейром и Вагнером. В результате Реб убедился, что, раз в книж­ном магазине появились трое наемных убийц, Штейр по­пытается захватить и уничтожить его.
Но Реб пока не ставил перед собой другой цели, кроме как напасть на след Иоханна Климрода Он провел в Вене два или три дня, где-то скрываясь то ли в особняке, то ли в разрешенном доме. 23 июня он нашел женщину из Райхенау… благодаря которой вышел на зальцбургского фотографа… и окунулся в кошмар.
6
В Пайербахе он слез с двуколки, в которую была запря­жена одна лошадь. Крестьянин дальше не ехал. Реб с улыбкой сказал:
— Огромное спасибо. И надеюсь, что ваш внук скоро вернется. Уверен, что вернется.
— Да услышит вас Бог, мой мальчик, — ответил ста­рик.
Реб пошел по извилистей дороге. Прямо перед ним и справа поднимались на высоту более чем две тысячи мет­ров вершины Ракса и Шнеберга.
Он добрался до Райхенау поздним утром 23 июня. Вый­дя из Вены на рассвете, он сумел найти место в джипе, ко­торый высадил его на соборной площади Винер-Нейштадта, где война оставила заметные следы. Крестьянин в двуколке подобрал его в четырех километрах от Нейнкирхена, когда он с окровавленными ногами брел по обочине.
Райхенау оказался простой деревней. В первом же доме ему сказали, где он сможет найти Эмму Донин. Он туда и направился; пройдя небольшой альпийский луг, дошел до хижины из полукруглых бревен, стоящей на каменном фундаменте. С виду она выглядела довольно просторной; в ней могло жить несколько человек; трое мальчиков от двух до шести лет с золотистыми волосами и голубыми глазами стояли рядком, какие-то странно притихшие и не­подвижные, с голыми коленками, положив плашмя руки на край большого каменного корыта; все они были до от­вращения грязны. В воздухе к аромату сырой весенней земли примешивался запах дыма. Реб улыбнулся и загово­рил с детьми, которые ему не ответили, затравленно на него поглядывая. Он обогнул ферму и увидел женщину, очень толстую и очень грубую; на ее сильных руках на внешней стороне ладоней выступали плотные голубые жи­лы. Она и глазом не моргнула, когда он сказал ей, что он Реб Михаэль Климрод из Вены, сын мэтра Иоханна Климрода, адвоката. Ее толстые и расплющенные на концах пальцы продолжали чистить початок кукурузы, зерна ко­торой она размеренно бросала в котел, уже наполненный водой, где плавало несколько картофелин и брюква. Стоя перед ней, Реб заметил, что к ее наполовину облысевшему потному темени прилипли редкие серовато-желтые пряд­ки волос.
— Вы работали в доме моего отца, — сказал Реб. — Я хотел бы знать, что с ним произошло.
Она спросила, почему он пришел именно к ней. Реб объяснил, что узнал ее фамилию от торговца дровами на Щультергассе, улице, расположенной позади Богемской канцелярии. Она переваривала это сообщение все то вре­мя, что понадобилось ей, чтобы закончить чистку еще двух початков, подхватить котел — от помощи Реба она отказалась, — отнести его в хижину и поставить на огонь. Наконец она сказала:
— Я никогда не работала у господина Климрода.
— Но вы работали в его доме, — уточнил Реб. — Начи­ная с сентября 1941 года.
Впервые она подняла голову и пристально на него по­смотрела:
— Вы пришли за тремя малышами, так ведь?
— Нет.
— Вы пришли за ними. Она еще будет жаловаться, эта шлюха. Она гуляет в Вене с американцами, оставив мне на воспитание своих детей и почти не давая денег, и еще хочет, чтобы я обращалась с ними, как с королями.
Легкий шорох босых ног. Реб обернулся: вошли трое мальчуганов. У одного из них на скуле был голубоватый кровоподтек; ноги у всех троих были исполосованы удара­ми хлыста.
— Я приехал и ради них, — сказал Реб. — Она просила меня посмотреть, как они тут живут. Теперь, пожалуйста, отвечайте на мои вопросы.
Она опустила глаза и зло спросила:
— Могу я положить в суп сала?
— Я хотел попросить вас об этом, — улыбаясь, сказал Реб, продолжая смотреть на нее в упор.
Он начал задавать вопросы. Кто нанял ее в сентябре 1941 года экономкой в особняк Климрода? Человек по имени Эпке, ответила она. Этот Эпке был владельцем до­ма? Нет. В таком случае кто стоял над Эпке и отдавал ему приказы? Она уже не помнит его фамилии. Реб улыбнул­ся, покачал головой: «Ай-ай-ай…» Но она действительно не помнит, сказала она, По крайней мере не помнит фами­лии. Человека — да, помнит. Хозяина.
— Очень высокий и очень красивый мужчина. Блондин.
— Он носил форму?
— Эсэсовскую, — ответила женщина. — Генерал, не меньше.
Приходил редко.
А в сентябре 1941 года в доме еще оставались слуги, ко­торые работали там давным-давно? Много лет? Например, очень старый седой человек по имени Антон?
— Да.
Не знает ли она, где сегодня Антон?
— Он умер, — ответила она. — Перед самым Новым го­дом. Его раздавил военный грузовик.
А кто-нибудь еще из прежнего персонала? Никого. Она и четверо других слуг были наняты одновременно. Кем, Эпке?
— Да.
Она сняла шмат сала, подвешенного к балке потолка, отрезала кусок, потом, постояв в нерешительности, вто­рой.
— И еще один, пожалуйста, — сказал Реб. — По куску на каждого ребенка. Думаю, они съели бы на три-четыре картофелины больше…
Дом Климрода был меблирован, когда она вошла туда в первый раз? Она не поняла вопроса: «Как меблирован?»
— Конечно, был меблирован, — ответила она, искренне удивившись.
— Положите картошку, пожалуйста, — напомнил Реб. — И не слишком мелкую.
А помнит ли она книги, тысячи книг? Да. А картины? Да, были картины, много картин, если можно назвать это, картинами; и также всякие тканые штуки, тоже развешанные по стенам, ну да, гобелены. И статуи.
— В библиотеке, где стояли все эти книги, был малень­кий лифт. Вы помните его?
Она заканчивала чистить еще три картофелины. Ее толстая рука, которая держала острый нож, прижав боль­шой палец к черенку лезвия, застыла. Она нахмурила бро­ви, роясь в своих воспоминаниях:
— Это такая штуковина, вроде грузового подъемника? Что была укрыта разрисованной доской?
«Доской» была створка дарохранительницы.
— Да, — ответил Реб.
Она помнила. Даже один раз, случайно, открыла ее и была потрясена, увидев механизм, о котором ей никто ни­ когда не говорил.
— Когда это было?
— Перед Новым годом.
— Сорок первым?
— Да.
— А когда точно? В декабре?
— Раньше.
— В ноябре, октябре?
— В ноябре.
Через несколько недель после ее поступления на служ­бу. Пальцы Реба вцепились в балку.
— Там, в лифте, было что-нибудь?
— Кресло на колесах, — сразу же ответила она.
Молчание. Взгляни она на него в эту минуту, она, без сомнения, поняла бы, до какой степени он слаб, беспомо­щен и полон отчаяния. Но она возилась у котла, раздувая угли и подкладывая дрова.
Он вышел.
Спустя какое-то время он позвал детей, а когда они по­корно подошли к нему, раздел их донага перед корытом, которое наполняла тонкая струйка чистой води, стекав­шая по наклонному желобу из выдолбленных стволов. Реб вымыл всех троих.
— Скажите, пожалуйста, нет ли у вас мыла?
— А еще чего? — ухмыльнулась она, явно оправившись от испуга.
Он тщательно, как мог, промыл ссадины, заставил де­тей одеться. Снова подошел к женщине:
— А мебель, книги, картины еще оставались в доме?
— Их сняли накануне отъезда хозяина, — сказала она. — Приехали три армейских грузовика под началом эсэсовцев и увезли все. Или почти все. На другой день явились венские антиквары и забрали оставшееся. Кроме стола, слишком большого и тяжелого, который не проле­зал в двери.
— Эпке был при этом?
— Он и командовал.
— Опишите мне его, прошу вас.
Она рассказала. Им вполне мог оказаться одни из тех трех мужчин, что после его прихода нагрянули в книжный магазин Вагнера.
— А тот, кого вы называете хозяином? Высокий и очень красивый мужчина?
— Он приехал вечером на машине с флажком. И сказал Эпке: «Вывозите то-то и то-то», а еще велел Эпке рассчи­тать нас и отпустить.
— Где теперь Эпке?
Она пожала плечами; в ее зрачках появился отблеск злой иронии.
— Вы просто мальчишка, — заметила она. — Почему я должна вас бояться? Он улыбнулся.
— Вы меня боитесь, — вкрадчиво сказал он. — Посмотрите мне в лицо, в мои глаза и увидите, что вы очень меня боитесь. И правильно делаете, что боитесь. — Его рука, сжимающая садовый нож, опустилась вниз. — Я вернусь, Эмма Донин. Через неделю или месяца через два. Вернусь проверить детей. И если на них будет хоть один след от удара хлыстом, я перережу вам глотку и отрежу руки. Нет, сначала руки, а потом перережу. Вы разговаривали с седым стариком по имени Антон, которого раздавила ар­мейская машина?
Глазами, полными ужаса, она, не отрываясь, смотрела на нож, но, может быть, менее внимательно следила за кривым лезвием, чем за длинной, протянутой к ней рукой. Она утвердительно кивнула головой.
— Нечасто, — прибавила она. — Он был неразговорчив.
— Я знаю, — сказал Реб. — Но, может, он говорил что-нибудь вам или кому-либо из слуг насчет моего отца Иоханна Климрода. Попытайтесь вспомнить, прошу вас.
Вошли малыши и как-то робко уселись за стол; все трое переводили глаза с садового ножа на испуганное лицо женщины, хотя могло показаться, что эта сцена волнует их меньше Всего на свете. Позы, тишина, большие, очень серьезные глаза малышей, эта затерянная в лесу хижина-ферма заставляли вспомнить одну из немецких сказок с людоедами и феями.
— Однажды, — сказала Эмма Донин, — он говорил о каком-то санатории.
— Куда отвезли моего отца в промежутке между июлем и сентябрем 1941 года?
— Да.
Это под Линцем, пояснила она. Антон произнес какое-то другое название, но она его уже не помнит. Реб выта­щил из-под рубашки штабную карту, украденную у бри­танского генерала. Поиски потребовали времени: он подряд прочел все названия на карте, включая Маутхаузен, в радиусе шестидесяти километров вокруг Линца.
Читал до той минуты, пока она не подтвердила, что это Хартхайм.
Замок Хартхайм.