Глава 2. Часть 2. Поминальные свечи в Боготе

11
Реб Михаэль Климрод приехал в Каир в последние дни марта 1946 года. Один. Они с Лазарусом путешествовали раздельно, но снова встретились в египетской столице.
По мнению Яэля Байниша, самого достоверного и само­го постоянного свидетеля этого периода жизни Короля, Реб Климрод, а главное, Лазарус значились среди тех тер­рористов, за кем в Палестине британцы охотились усилен­нее всего. Схватка в Ягуре этому во многом способствова­ла; у англичан, особенно у двух инспекторов Отдела уголовной полиции, времени было с лихвой, чтобы рас­смотреть их лица, а высокий рост Климрода позволял до­вольно легко его опознать.
Нападение на полицейский пост в Ягуре было, однако, лишь эпизодом в значительно более широком наступле­нии, проводимом как «Иргуном», так и группой «Штерн». Общее наступление — руководимая Лазарусом операция являлась лишь его частью — началось 1 марта; были ата­кованы казармы в Хайфе, Реховоте, Пардес-Гане, а также пути сообщения в пригородах Иерусалима, Тель-Авива и Петах-Тиквы. Даже штаб Шестой воздушно-десантной дивизии в Иерусалиме взлетел на воздух.
Говоря о причинах, вынудивших Климрода и Лазаруса уехать в Каир (а потом в Европу), Яэль Байниш четко объясняет все, что касается второго: «Иргун», желавшая видеть себя строго военной, хотя и подпольной, организа­цией, ставила в упрек бывшему товарищу по оружию ир­ландцев из ИРА и североамериканских гангстеров его почти непреодолимую склонность к бессмысленной жестоко­сти, которая в крайних случаях шла вразрез с поставлен­ными политическими целями.
Что касается Реба Климрода, то Байниш ничего тогда не знал о мотивах его отъезда. «В какой-то момент я поду­мал, что он получил новое назначение, например в фили­ал «Моссада» в Европе. Только в августе или сентябре я узнал, что все было не так и уехал он по своей инициати­ве. Я был разочарован и даже встревожен: его совместная работа с Довом не сулила ничего хорошего. Впоследствии подтвердилось, что я ошибался лишь наполовину…»
В Каире Надя Хаким занимала виллу на острове Гезире, в жилом квартале неподалеку от проспекта короля Фуада. Эта бывшая вольнонаемная вышла замуж за одного из сыновей Хакима — владельца одноименного банка, того самого, где некоторое время служил Реб Климрод. Пере­мена в социальном положении никак не отразилась на связях Нади с подпольными сионистскими движениями: ее предупредили о приезде двух человек и попросили им по­мочь сперва устроиться в египетской столице, а потом вы­ехать в Европу. Она поселила Лазаруса и Климрода в своей прежней квартире на Шейх Рихани-стрит, позади посольства США, и достала паспорта: ирландский для Ла­заруса и французский для Климрода-Юбрехта.
Раздобыла им два места на пароходе Французской мор­ской компании грузовых перевозок. Оба были в Марселе 30 марта.
А Реб Климрод, уже один, появился в Нюрнберге 8 ап­реля.
— «Накам», — сказал Буним Аниелевич. И спросил по-немецки: — Тебе понятно это слово?
— «Месть» на иврите, — ответил Реб.
Они шли по улицам Нюрнберга, по пригородам, между рядами разрушенных домов, под мелким и холодным до­ждем. Они были почти одинакового роста: Климрод санти­метра на три-четыре повыше. Аниелевичу было лет двадцать восемь; блеск его больших, глубоких и печальных глаз постоянно смягчала какая-то затуманенность.
— Мне совсем не нравится твой спутник, — помолчав, сказал он. — Во-первых, он слишком стар. Самому стар­шему среди нас не больше тридцати. А во-вторых, и это главное, его профессиональная сторона. Он похож на аме­риканского гангстера.
— Он работает крайне эффективно. Лучше меня. Пока.
— Я ценю эффективность. Не выношу этих талмудиче­ских споров о ста восьмидесяти семи основаниях для со­вершения или несовершения какого-либо действия, если даже речь идет о том, открыть или закрыть дверь. Но для того, что мы хотим предпринять, для того, что мы уже на­чали осуществлять, в тех качествах, каких мы требуем от людей, эффективность стоит на втором месте. Мне не нужны профессиональные убийцы, Реб. Прежде всего я жажду… — он запнулся и сумел как-то робко выговорить это слово, — чистоты. Мы будем убивать, каждую секунду испытывая ужас перед убийством. Говорят, месть — ору­жие слабых, но что делать? Суть ведь не в том, чтобы на­казать этих людей, а в том, чтобы не дать забыть об их преступлениях. О них уже забывают. Даже здесь, где су­дят кое-кого из преступников и пишут об этом в газетах. Но сколько времени это будет продолжаться? Необходимо, чтобы весь мир знал, что подобная гнусность не может быть забыта через два или три года. И для этого нет друго­го выхода, кроме как убивать. Ты действительно хочешь
Реб как-то неопределенно кивнул, не вынимая длинных костлявых рук из потертых карманов куртки.
— Я навел справки о тебе, — продолжал Аниелевич. — У нас очень разветвленная организация, агенты по всей Европе. И, кроме того, у меня есть друзья, надежные друзья, в Варшаве и Москве. Я хочу сказать, у меня лич­но. В Тель-Авиве они осуждают нашу деятельность, «Хагана» хотела бы нас контролировать или, может быть, да­же уничтожить. Для них важнее всего Талмуд и часами напролет болтовня, а не действия. Что касается тебя, то мы все проверили. Один из наших был в Белжеце, помнит твою мать и твоих сестер, он ручается за тебя.
— Но не за Дова Лазаруса.
— За Лазаруса нет. Во всяком случае, мы будем его ис­пользовать. Нам потребуются деньги, много денег, а никто из добряков «Хаганы», «Моссада», «Иргуна» или «Штер­на» не желает нам их дать. Мы должны выпутываться са­ми. Мы создали организацию, которая занимается контра­бандой золота и лекарств. Я знаю: есть противоречие меж­ду той чистотой, что должна жить у нас в душах, и этими спекуляциями. Но и здесь тоже у нас нет выбора. В край­нем случае, хотя я и против, Лазарус сможет работать в этом отделении нашей организации. Я знаком с его лич­ным делом: в Соединенных Штатах Америки он встречал­ся с многими людьми из тех, кого там называют мафией, сотрудничал с гангстерами-евреями в Нью-Йорке, у него еще много знакомых среди них и их сицилийских друзей. Но давай поговорим о тебе. Ты не сможешь принять уча­стие в нашей ближайшей операции. По крайней мере на ее первом этапе. Но ты говоришь по-французски, и даже, ка­жется, очень хорошо. Решено, что сразу же по окончании операции ее исполнители эвакуируются во Францию. Я хотел, чтобы ты занялся этим отходом, поехал во Фран­цию и приготовил для них явки. Ты можешь это сделать?
— Мне понадобятся деньги.
— Они у тебя будут. Но посмотри сюда.
Взяв Реба Климрода за локоть, Буним остановил его. Реб поднял глаза и увидел здание за колючей проволокой; оно охранялось полицией. Он решил, «что это завод, но Аниелевич отрицательно покачал головой:
— Нет, пекарня. Они тут выпекают два сорта хлеба, ко­торый развозят каждое утро, мы, к счастью, не можем ошибиться: белый хлеб предназначен для американских, английских и польских солдат. Его мы, разумеется, тро­гать не станем. Зато круглый черный хлеб выдается только пленным. Они содержатся в бывшем Шталаге XIII. Там их тридцать шесть тысяч, сплошь эсэсовцы, против которых военная полиция союзников собрала улики. Мы надеемся уничтожить по крайней мере две трети. С помощью мышьяка.
Операция прошла в ночь с 13 на 14 апреля 1946 года; разыгралась сильная гроза, которая объясняет частичную неудачу. В предшествующие недели, однако, были приняты все предосторожности: двое из группы «Накам» суме­ли — скрыв, что они евреи — устроиться на работу в ла­герь военнопленных: один шофером, другой кладовщиком; одновременно химики организации разработали порошок на базе мышьяка, по составу и цвету ничем не отличаю­щийся от слоя муки, которым германские булочники по­сыпают свои изделия; этот порошок наносился на буханки хлеба; другим удалось устроиться на самом хлебозаводе, и они тайком вырыли под полом склада — где перед вывозом хранился хлеб — тайник, куда спрятали яд и необходимый инструмент. Яд был пронесен на завод в резиновых грел­ках, спрятанных под одеждой.
13 апреля, ближе к вечеру, трое мужчин укрылись в тайнике, откуда выбрались с наступлением темноты, по­сле ухода персонала. Надев перчатки и обмотав марлей лица, они начали присыпать порошком хлеба. Начиналась гроза. Порывистым ветром выбило окно склада. Прибежа­ли встревоженные полицейские. Они никого не нашли и решили, что это воры пытались выкрасть хлеб — привыч­ное дело в те голодные времена. На следующий день про­веденное полицией расследование все-таки вынудило «На­кам» прекратить операцию.
16 апреля газеты Нюрнберга сообщили, что полиция об­наружила тайник и что пять тысяч пленных эсэсовцев от­равлены.
Четыреста из них умерли.
Вместе с французским евреем по фамилии Мэзьель — случайным членом «Накам», из которой он вскоре после этого вышел — Ребу Климроду удалось снять большую квартиру в Лионе, в квартале Круа-Русс. В ней он на де­сять дней приютил четверых человек — исполнителей операции по отравлению в Нюрнберге, — которые не мог­ли утешиться, что потерпели неудачу, успев отравить все­го две тысячи хлебов вместо четырнадцати. Через неделю, 20 апреля, сам Буним Аниелевич поя­вился в Лионе, где встретился с Жаком Мэзьелем и Ребом Климродом. Он просил последнего послужить ему ги­дом — а главное, переводчиком — в поездке по Бельгии и Германии. Мэзьель был свидетелем, что они уехали на рассвете, 26 апреля, на машине, которую он купил за счет организации
[«Накам» не была единственной организацией, предпринимающей карательные экспедиции подобного рода. Люди из Еврейской бригады, ликвидированной в Палестине англичанами, были разделены на два от­ряда, которые совершали рейды чаще всего в Австрию, используя в каче­стве базы итальянский городок Тарвиз. Но самой активной и самой упор­ной из всех организаций была «Накам»: потребовались энергичные дей­ствия полковника Наума Шадми, руководителя «Хаганы» в Европе, чтобы последние Мстители прекратили свои облавы. Шадми был вынуж­ден отдать приказ похитить и силой доставить в Израиль самых неумоли­мых. Всего было убито около тысячи бывших нацистов, среди которых Йозеф Белки, Гюнтер Халлс и Алоиз Гавенда, известные палачи, дейст­вовавшие соответственно в Ченстохове (Польша), в гетто Варшавы и За­греба. Самые необычные замыслы «Накам» не были осуществлены: на­пасть на тюрьму Шпандау, чтобы прикончить Деница, Ширака, Шлеера и прочих редеров и гессов, которые отбывали там заключение, а глав­ное — отравить всю сеть снабжения питьевой водой города Нюрнберга (здесь были провозглашены расовые законы). От этого последнего проек­та, который повлек бы за собой заклание гражданского населения, отка­зались за несколько часов до начала его осуществления. Сам же Буним Аниелевич позднее погиб в Трансиордании (прим. автора.). ]
. Прошло почти пять месяцев, прежде чем Мэзьель снова увидел молодого человека, который, уез­жая, оставил после себя в лионской квартире свои единст­венные тогда земные сокровища, две книги — томик «Эс­се» Монтеня по-французски и «Осенние листья» Уолта Уитмена по-английски.
Реб Климрод вновь объявился в Лионе где-то в середине сентября в сопровождении Дова Лазаруса.
До этого был парижский эпизод.
Двумя часами ранее зазвонил телефон. Неизвестный спросил Дэвида Сеттиньяза. Служанка ответила, что его нет ни в Париже, ни во Франции, но случаю было угодно, чтобы в комнате оказалась Сюзанна Сеттиньяз. Она сама взяла трубку. Сообщила, что она бабушка Дэвида, спроси­ла: «Вы друг моего внука?»
— Не совсем, — ответил медленный и серьезный голос Реба Климрода. — Мы познакомились в прошлом году в Австрии, и он оказал мне большую услугу. Мне хотелось бы снова встретиться с ним.
В 1946 году Сюзанне Сеттиньяз уже перевалило за шесть­десят. Она вдовствовала более десяти лет, не имея других детей, кроме отца Дэвида (он умрет в будущем году), и других внуков, кроме Дэвида. Состояние, которое оставил муж, разумеется, позволяло Сюзанне жить безбедно, хотя не избавляло ее от острого чувства одиночества. Она пита­ла к Дэвиду столь исключительную любовь, что прошлой весной, хотя и не говорила ни единого слова по-английски, решила погостить в Бостоне. 9 сентября, проведя, как всегда, лето в своем доме в Экс-ан-Провансе, она возвра­тилась в Париж. Сюзанна предложила собеседнику, раз он друг Дэвида, нанести ей визит. Реб Климрод принял при­глашение.
Он оглянулся, и глаза его задержались на маленькой картине, которая висела между двумя книжными шкафа­ми из резного красного дерева, над диванчиком в стиле Директории. Холст был исполнен маслом и темперой, ве­роятно, во второй половине двадцатых годов; на нем были нарисованы различные предметы, в их запутанном сочета­нии узнавались лишь две рыбы из сиенской глины на голу­бом блюде.
— Пауль Клее, — сказал он. — У нас был почти такой же.
— У нас?
— У моего отца и меня. Мы жили в Вене.
Он улыбнулся, и вся его физиономия от улыбки прямо на глазах преобразилась. И до этого мгновенья черты его лица нельзя было назвать невыразительными; у него был вид человека, погруженного в какое-то внутреннее созерцание; впечатление это еще больше усиливали — и как усиливали! — светлые, огромные и бездонные глаза. Но он улыбнулся, и все стало иным. Он сказал:
— У вас великолепная квартира. И мой отец, конечно же, сказал бы о футляре, достойном своей жемчужины. Он любил делать подобные комплименты, вероятно, желая показать, что он истинный венец.
Он говорил с легким акцентом и мог бы сойти за фран­цуза из Эльзаса. Сюзанна Сеттиньяз почувствовала себя в замешательстве, как прежде ее собственный внук и Джордж Таррас. Она тоже испытала на себе это очень странное ощущение несоответствия между внешностью своего визитера (она сочла, что ему двадцать один год, тогда как Ребу еще не исполнилось и восемнадцати), про­стотой, даже бедностью его платья и одновременно тем чувством величия, что излучали его глаза, голос и вся личность.
Она задала ему множество вопросов о своем внуке, спросила, каким образом они познакомились. Он ответил, что они с Дэвидом встретились «в Австрии, в окрестностях Линца», сразу же после прихода победоносных союзных войск и в тот момент он, Реб Михаэль Климрод, находился «в трудном положении» (таковы были слова, которые он употребил) и Дэвид ему помог. И что они друг другу по­нравились.
Он непринужденно переменил тему разговора и при­нялся рассказывать о своих пяти-шести приездах во Фран­цию; последний раз в апреле 1938 года. Сказал, что выу­чил французский с гувернанткой, которая родилась в окрестностях Ванд ома, и совершенствовал его, прожив це­лое лето в Париже и на вакациях в Довиле, Биаррице и на Лазурном берегу. Да, в Эксан-Провансе он был; он вспомнил бульвар Мирабо, площадь Альбертас и кафе «У двух холостяков», а также музей Гране, «где есть один Ре­мбрандт и два Кранаха». Его познания в искусстве изуми­ли Сюзанну Сеттиньяз, которая знала имя Клее лишь по той причине, что ее муж приобрел одно полотно художника.
Относительно Дэвида она сообщила, что он демобили­зовался и возобновил изучение права в Гарварде. Она дала ему адрес своей невестки в Бостоне, где Дэвид должен на­ходиться в это время года, если только он не задержался в летнем доме семьи, в Коннектикуте.
— Хотите, я запишу вам адреса и номера телефонов? Он, улыбнувшись, покачал головой:
— В этом нет необходимости. У меня довольно прилич­ная память.
С этими словами он встал и начал прощаться с весьма спокойной и мягкой вежливостью.
Он улыбнулся, коснулся губами руки старой дамы и ушел. Но на следующее утро она получила записку вместе с одной розой. Мелким, сжатым почерком с изящными, но твердо очерченными прямыми линиями он просил изви­нить его за то, что не имеет возможности прийти еще раз, поскольку сегодня же вынужден покинуть Париж.
«Я встретила, — неделю спустя писала она Дэвиду Сеттиньязу, — самого непостижимого, самого странного, но и самого умного из всех молодых людей, каких я видела за свои шестьдесят пять лет. Если ты хоть что-нибудь способен сделать, с моей или без моей помощи, для Реба Михаэ­ля Климрода, то сделай это, Дэвид. Мне кажется, что сей­час он находится в весьма жалком положении, хотя он ни слова об этом мне не сказал…»
12
Дов Лазарус, с облегчением вздохнув, опустился в пле­теное кресло «Парижского кафе» на площади Франции в Танжере. «Тебе мартини?» Реб отказался. Лазарус заказал розовое мартини для себя (он недавно к нему пристрастил­ся), чай с мятой для своего спутника. Он на идиш загово­рил о золоте. В Танжер, говорил он, начало стекаться зо­лото, оно поступает со всей Европы, даже из Швейцарии; в конце концов русские в Вене, и кто может сказать, будет ли их по-прежнему сдерживать швейцарский нейтрали­тет? Кроме того, рынки золота закрыты в Париже и Лон­доне, а инфляция…
— Ты знаешь, что такое инфляция, малыш?
— Да, — равнодушно ответил Реб.
Восемнадцать ему исполнилось на пароходе «Дженне», где-то на полпути из Марселя в Танжер. По прибытии в марокканский порт, имеющий статус международного, Лазарус снял для них две комнаты в отеле «Минза», на улице дю Статю. Потом Реб в одиночестве расхаживал по бульвару Пастера, тогда как его спутник отправился на деловое свидание. Он постоял, опершись на балюстраду, откуда просматривалось все великолепие Гибралтарского пролива и мыса Малабата, бродил по Гран-Сокко…
— Ты слушаешь меня, малыш?
— Да.
— Непохоже. Реб, есть возможность сделать деньги. В законодательном собрании Международной зоны заседают три марокканских еврея. С одним из них я встречался. Скоро они примут решение распространить на чистое зо­лото право получать проценты с фиктивного вклада, то есть каждый, живет ли он в Танжере или нет, сможет, не платя налога, положить на хранение любое количество зо­лота. Только во Франции найдутся тысячи людей, которые из-за инфляции мечтают о золоте. Ты знаешь, какова раз­ница между золотым слитком в Цюрихе и таким же слит­ком, например, в Лионе? Две тысячи франков. Можно из Танжера отправлять золото на маленьких самолетах, пользуясь бывшими аэродромами Французского Сопро­тивления…
— Я не умею водить самолет.
Старый официант, ему было лет семьдесят пять и он на­верняка говорил на восьми — десяти языках, принес зака­занные напитки и пачку сигарет, которую также попросил Лазарус. Жесткие, блестящие глазки Дова по-прежнему сверлили лицо Реба:
— Мы в плохом настроении, малыш? Молчание затягивалось. Серые глаза Реба выдержали взгляд Дова. Лазарус улыбнулся:
— У тебя нет ни гроша, нет семьи, нет угла, податься некуда. Без меня ты, наверно, с голоду бы подох. Я научил тебя всему. Даже твою первую женщину я уложил к тебе в постель. Верно?
— Верно.
— Ты убивал людей с этим Аниелевичем?
До новой встречи с Довом Реб Климрод слонялся по ба­зарам, поднявшись с нижнего края улицы дю Статю, сплошь заросшей гибискусами и драценами, которым, как утверждали, было восемь столетий, до крытых ворот Мандубии. Он увидел человека и, несмотря на штатский кос­тюм, усы и отросшие волосы, сразу же его узнал. Накинув на руку пиджак, протирая шею носовым платком, чело­век, улыбаясь, что-то говорил английским морякам, кото­рые тоже торговались с уличным менялой перед воротами Шеммарин. Это не был ни Эрих Штейр, ни Хохрайнер. Реб Климрод, у которого была «довольно приличная па­мять», видел его однажды, четыре года назад. Это про­изошло в Белжеце, 17 июля 1942 года. Этот человек зате­сался в ряды евреев, которых доставили из Львова, и, разговаривая на почти безукоризненном идиш, попросил их всех написать письма своим семьям, чтобы успокоить их, сообщить, что обращаются с ними хорошо, что их вы­сылка в конечном счете не так уж страшна…
— Ты мне не ответил, — сказал Дов Лазарус.
— Нет.
— Неужели ты никого не убил?
Реб улыбнулся, мягко покачав головой:
— Я же тебе не ответил.
Он взял своими тонкими пальцами пачку «Филипп Мо­риса».
— Я говорил с людьми на базарах. По-итальянски они называют это U Fumu, дым. Они уверяют, что можно за­работать много денег, и на этом тоже.
Именно Дов Лазарус финансировал первую операцию, которая была проведена во второй половине октября. По­том они осуществили еще десять, все через Испанию. Тех­ника этих операций была проста, стоило только заполу­чить какое-нибудь судно: светлые сигареты, поступавшие из США, официально находились в Танжере транзитом, их покупали по тридцать французских франков за пачку, а чтобы совершенно легально их вывести, достаточно было указать порт назначения, куда законом разрешался ввоз табака, чаще всего Мальту. Далее в море, где торговля свободна, назначали место встречи вне территориальных вод с испанскими покупателями из Валенсии, переклады­вая на иберийцев риск столкновения с таможней Франко. Опасность была нулевой, а прибыли весьма удовлетвори­тельными: пачку сигарет, купленную в Танжере за трид­цать франков, можно было перепродать за пятьдесят — шесть­десят. И так как за один рейс иногда брали по пятьдесят ящиков, то есть двадцать пять тысяч пачек, то прибыли от одной экспедиции могли достигать пятисот — шестисот ты­сяч франков, то есть, при курсе доллара в сто двадцать франков, где-то четыре-пять тысяч долларов. Не было ни­чего удивительного, что за свою долю в этой коммерции, которая еще не попала в лапы крупных мошенников, шла драка: среди прочих опереточных контрабандистов рас­талкивали друг друга локтями бывшие офицеры Англий­ского королевского флота, будущий французский ми­нистр, британские или итальянские аристократы и даже экипаж, составленный из одних лесбиянок, плавающий под розовым флагом.
После шести первых плаваний Реб Климрод оказался в состоянии вернуть Лазарусу его первоначальный капитал. «Ты не должен этого делать, — заметил Дов, — я у тебя ничего не просил». «Я так хочу», — просто ответил Реб. При этом обмене репликами присутствовал еще один че­ловек, француз по имени Анри Хаардт, мечтающий о при­ключениях и лишь ради этого приехавший из Ниццы в Танжер. Хаардт и Климрод встретились случайно, у полок книжного магазина «Колонн», в нижней части бульвара Пастера. Житель Ниццы, который у себя в стране был ли­ценциатом истории, первым завел разговор о книге, что листал юный верзила, — о «Закате Европы» Шпенглера, которую ему самому удалось дочитать почти до конца. Во время пустой беседы, продолженной на соседней террасе кафе «Кларидж», несмотря на разницу в возрасте (тогда Хаардту было тридцать), открытие, что юному читателю Шпенглера исполнилось лишь восемнадцать, потрясло Хаардта, а сообщение о том, что тот «занимается сигарета­ми», живо заинтересовало. У Хаардта на сей счет были свежие мысли, и он не настолько оторвался от жизни, что­бы не видеть перед собой «великий путь американских си­гарет», связывающий Танжер с берегами Франции и Ита­лии, где можно было перепродать пачку «Филипп Мориса» и прочих «Честерфилдов» даже за сто франков…
— Если вместо пятидесяти ящиков за один рейс мы возьмем пятьсот или тысячу — все дело в судне, — прибы­ли очень быстро могли бы стать сказочными. Миллион долларов в год не покажется столь невероятным…
Хаардт удивлялся своему упрямому желанию убедить мальчишку стать его компаньоном. Мальчишку, который колебался, это было очевидно. Разумеется, не из-за недо­статка дерзости или честолюбия, из-за чего-то другого.
— Из-за твоего ирландского друга? Из-за него?
— Не совсем так.
— На худой конец, — наконец сказал Хаардт, — мы могли бы объединиться все трое. Хотя…
Ему не нравился Дов Лазарус (он знал его лишь под фа­милией О’Си, псевдонимом, которым Дов давно пользо­вался в Танжере), а на самом деле он его боялся. Два-три раза он видел, как Дов круто разговаривает по-английски с сомнительными итало-американцами, упоминая имена Хайми Вейса, Мейера Ланского, Лепке Бухалтера или Лу­ки Лючано так, как ветераны говорят о своих бывших ко­мандирах. Хаардт обладал пылкой страстью к авантюрам, правда, в разумных пределах. Этот Лазарус-О’Си казался ему «off-limits», диким, так же как ему казался определен но противоестественным несвязный тандем, который он составлял с молодым «Юбрехтом». Несвязным и опасным.
В общем, Хаардт держал себя как старший брат. Сам не зная, почему.
Он был ни при чем в деле Лангена. Просто свидетелем, даже не прямым.
— Голландцы, — сказал Лазарус. — Одного зовут Ланген, а другого Де Гроот или что-то в этом роде. У одного из них диплом капитана дальнего плавания, а нам нужен на­стоящий капитан, так ведь? На этот раз надо пересечь Средиземное море, но не затем только, чтобы махать руч­кой сеньоритам, идя вдоль испанского берега. Де Гроот — тот малый, что нам нужен. Что до матросов, то в экипаж войдут мальтиец и трое сицилийцев.
— И мы, — заметил Реб.
— И мы. Всего восемь человек. При разгрузке девятисот ящиков лишними мы не будем. На месте нам поможет бригада…
— И куда мы пойдем?
— На Сицилию. В бухту к западу от Палермо. Ты что-то имеешь против, малыш? Ты думал, что мы еще долго будем играть в детские игры? Теперь мы займемся серьез­ными делами. Пошли, я представлю тебя голландцам…
Анри Хаардт уже находился в «Парижском кафе», сидя за столиком с одним из своих друзей — офицером тамож­ни, корсиканцем, который на правах знатока извергал на него множество советов о тысячах способов использовать себе на пользу столь приятные преимущества междуна­родного статуса Танжера. Он видел, как подошли Климрод и Лазарус, которые устроились в нескольких метрах от него, вместе с двумя мужчинами лет тридцати пяти, сидевшими к нему спиной. Реб Климрод и его спутник в оч­ках заняли места напротив, он мог видеть их лица. Глав­ное, он успел заметить едва уловимую, внезапную жесткость серых глаз, которые на несколько секунд рас­ширились; не ускользнул от него и любопытный жест Климрода, который нагнулся и почти засунул голову под стол, чтобы завязать шнурки на ботинке, в чем не было никакой необходимости, прежде чем выпрямиться с вновь совершенно невозмутимым лицом. И благодаря взгляду, который он бросил на Дова Лазаруса, Хаардт понял, что тот тоже кое-что заметил. Прошло двадцать — тридцать минут, после чего оба незнакомца встали и ушли…
Дов Лазарус вполголоса сказал на идиш:
— Не строй из себя обиженную девочку, малыш. Я ви­дел, как тебя перекосило, Ты знаешь одного из этих ти­пов?
Реб положил руки на колени и, словно завороженный, смотрел на них. Наконец произнес:
— Один по крайней мере не голландец.
— Кто?
— Ланген.
Глаза Дова Лазаруса за стеклами очков сверкали блек­лым холодом голубых алмазов. Он швырнул на стол банк­ноту и встал: «Пошли отсюда». Два месяца назад Дов ку­пил двухцветный «паккард» с откидным верхом. Он сел за руль и поехал по дороге на мыс Малабата; Реб сидел ря­дом. Они не перемолвились ни словом; подъехав к маяку, Лазарус выключил мотор, вылез из машины и пошел к террасе, откуда открывался вид на Танжер, Атлантиче­ский океан и Испанию.
Его жест был таким быстрым, что, казалось, он даже не шевельнулся, хотя кольт сорокапятимиллиметрового ка­либра оказался в его правой руке, которую он придержи­вал левой. Он выстрелил один раз, и метрах в двадцати от них упала чайка, сбитая влет. Лазарус по-прежнему улы­бался.
— Когда мы приехали в Танжер, я задал тебе вопрос. Хотел знать, убивал ли ты людей с этим meshuggener (чокнутым) Аниелевичем. Ты мне не ответил.
С той же поразительной ловкостью он снова изготовил­ся для стрельбы, взяв на мушку другую чайку. Но не вы­стрелил.
— Ты хотел бы убить этого Лангена, Реб?
— Не знаю, — с невозмутимым спокойствием ответил Реб. Лазарус опустил руку: кольт, засунутый за пояс, сно­ва обрел свое место под пиджаком, сзади, над правой ляж­кой.
— Поедем, малыш. Мы совершим это плавание к бере­гам Сицилии вместе с Де Гроотом и твоим другом Лангеном. Я бы сильно удивился, если бы и этот самый Гроот оказался голландцем. Вероятно, он тоже один из них, Реб. Ланген может трепаться в Танжере, что он голландец, но неужели ты веришь, что настоящий голландец будет вести себя как идиот? Или же он, но на другой манер, тоже влип, ведь эсэсовцы у них были даже в Голландии…
Впервые с тех пор, как они стали работать вместе, Дов прикоснулся к мальчику, погладил его по затылку и, взяв за руку, повел к «паккарду»:
— Во всяком случае, ты не мог бы убить его в Танжере, малыш, поверь мне. Нас видели вместе с Лангеном, а Тан­жер не так уж велик. Зато на Сицилии умирают легко…
Он завел мотор и улыбнулся:
— Там ты его и убьешь, Реб.