Глава 2. Часть 3. Поминальные свечи в Боготе

13
Судно называлось «Дикий кот»; было оно дубовое, двад­цати шести метров в длину, водоизмещением семьдесят тонн. Построенное на верфи Маркони, оно имело дизель в сто восемьдесят лошадиных сил. И груз из шестисот шес­тидесяти ящиков сигарет «Филипп Морю», двухсот — «Честерфилд», шестидесяти — «Кэмэл». Выйдя из Танже­ра 17 января 1947 года, оно подошло к мысу Сан-Вито, за­падной точке залива Кастелламаре, в пятидесяти кило­метрах от Палермо, с наступлением темноты. Ни одного катера Финанцы — итальянской таможни, — естественно, не было, по крайней мере в радиусе пятидесяти морских миль от этого места. Впрочем, декларация и коносаменты были в порядке и точно регистрировали груз, портом дос­тавки которого был Корфу.
Согласно инструкциям Де Гроот лег в дрейф и ждал. Около одиннадцати вечера три желтых сигнала с берега сообщили, что путь свободен. «Дикий кот» взял курс к су­ше, потом снова остановился по другому сигналу. Вскоре на гладкой поверхности воды побежала рябь, возвестив­шая о приближении флотилии. Появилось с десяток боль­ших лодок. Рыбаки занялись перегрузкой с помощью трех своих соучастников-таможенников, которые получали по тысяче лир с каждого ящика. Хватило двух ездок, в по­следнюю на лодках привезли вино, чуть ли не греческое, судя по этикеткам. Сицилиец из экипажа разорвал и сжег декларацию и коносаменты и составил новые, с полнейшей ясностью подтверждающие, что «Дикий кот» идет с Корфу, где и взял свой груз.
В семь часов утра они вошли в порт Палермо. Они за­просили разрешения сойти на берег, то есть возможности стоянки без разгрузки товаров. Неделя в море прошла без малейшей заминки; дело было сделано…
— А итальянские друзья так нами довольны, что всех пригласили на обед, — объявил Дов Лазарус.
Его острый взгляд на мгновенье встретился со взглядом Реба. И Дов, конечно, улыбался…
Из Монделло, в двенадцати километрах от Палермо, они ехали по извилистому шоссе, карабкающемуся на гору Пеллегрино, но прежде чем добраться до бельведера, свер­нули на узкую дорожку, обсаженную эвкалиптами, у ко­торой стоял белый дом. Машин было две, обе американ­ские; в одной находился Дов Лазарус с Лангеном и итало-американцем по имени Сол, от кого и стала извест­на эта часть рассказа; в другой ехали Реб Климрод, Де Гроот и два моряка-сицилийца, не считая шофера.
Машины остановились у подножья лестницы. Шоферы остались за рулем, а моряки задержались, болтая на мест­ном диалекте. Остальные поднялись на затененную боль­шой глицинией — она уцелела до сих пор — террасу, от­куда открывался великолепнейший вид на палермский залив, вплоть до горы Катальфано, где сохранились руины древнего Солонте.
И несомненно, что в этот момент оба так называемых голландца поняли, что их ждет.
В доме с голубыми ставнями никакого обеда приготов­лено не было, и в нем находились двое молчаливых муж­чин, одетых в черное, не считая белых рубах без воротни­ков и галстуков; в руках каждый из них держал сицилийское ружье для охоты на волков (la lupara). Но в действительности они ни во что не вмешивались, так же как и итало-американец Сол Манкуза, который отошел в сторону.
Как по волшебству в правой руке Дова Лазаруса поя­вился кольт, и он спросил:
— Ланген? Нас с малышом с самого Танжера мучает вопрос: как твое настоящее имя?
А другой, наверное, ответил, что Ланген — это его по­длинная фамилия, что он голландец, а никто иной, и не понимает вопроса.
— Ладно, ладно… Одну вещь о малыше я знай точно: у него фантастическая, абсолютно фантастическая память. Он всегда помнит все: фамилии, лица, цифры или книгу. Это невероятно, Ланген: он один раз прочитывает книгу, ты слышишь, Ланген, один-единственный раз, и дело с концом — она навсегда у него в памяти. И с лицами также. Так вот, если он говорит, что видел тебя в Треблинке…
— Белжеце, — поправил Реб глухим голосом и опустил голову.
— Извини меня, малыш. В Белжеце, конечно. Ланген, когда малыш говорит, что видел тебя в Белжеце в форме эсэсовца — вы тогда убили его мать и его сестер, — когда он говорит так, значит, не ошибается. Это невозможно и никто…
— Это не верно, я могу ошибаться, — выдохнул Реб.
— …И никто, даже сам малыш, меня не разубедит. Встань на колени, Ланген. Встань на колени, Ланген, или я одной пулей разнесу твою жалкую нацистскую башку. И скажи мне, как сказать на идиш «какая сегодня прекрас­ная погода», Ланген. Ты в самом деле хочешь сильно по­мучиться, прежде чем сдохнешь?
— Sara sheyn veter haynt, — ответил Ланген.
— У него ведь хорошее произношение, а, малыш?
Он протянул Ребу второй кольт и одновременно заме­тил, как за его спиной сделал легкое движение второй мнимый голландец, потому что Дов сказал с большим юмором, даже не оборачиваясь:
— Еще шаг, Де Гроот, и я всажу тебе пулю в задницу… Он улыбнулся Ребу:
— Придется тебе его убить. А теперь, пожалуйста, не тяни волынку, время на них тратить жалко. Возьми, ма­лыш, возьми-ка этот сорокапятимиллиметровый. Бери!
Пистолет оказался у Реба.
— И не стреляй ему в затылок. Лучше прямо в рожу. Он должен видеть твой палец на курке, ты понимаешь? Смот­ри, ты делаешь вот так…
Он потянул Реба Климрода за руку, и ствол автомати­ческого пистолета воткнулся в рот Лангену, упершись мушкой в зубы.
Вдруг он заорал на идиш:
— Кончай его, Реб. Он убил твою мать и твоих сестер! А что он с ними сделал, Реб? Он сжег их заживо, так ведь? Убей его! Убей же его, черт тебя побери!
Тишина.
— Ладно, малыш, отойди-ка, — очень тихо сказал Дов Лазарус, снова перейдя на английский. — Просто отойди, оставь эту гадину на месте…
Потом, спустя несколько секунд:
— Пососи его, Ланген… Пососи ствол, как если бы это был толстый хороший еврейский член… Вот так… Очень хорошо, Ланген…
Вместе с последним словом раздался выстрел. И мгно­венно из другого пистолета, который он держал в левой руке, Дов прикончил и Де Гроота, пустив ему пулю в го­лову, точно в висок.
Дов Лазарус и Реб Климрод снова объявились в Авст­рии, в Линце, на Ландштрассе 36, у Симона Визенталя. Анри Хаардту — он в Танжере очень волновался за них — некий Сол Манкуза, который отныне стал капитаном «Ди­кого кота», сказал, что, поссорившись с голландцами, они задержались в Италии.
Визенталь спросил у Реба Климрода, входит ли он в ка­кую-либо организацию, и Реб ответил, что нет, действует один, сам по себе.
— А другой человек? — поинтересовался Визенталь. — Тот, что ждет на улице?
— Это мой друг, — только и ответил Реб Климрод.
…А люди, о которых он хотел получить сведения, зва­лись Эрих Иоахим Штейр и Вильгельм Хохрайнер.
Ни одна из этих фамилий Визенталю не была известна; в его картотеке они отсутствовали. Но в начале 1947 года еще знали очень немногое если не о лагерях смерти, то о личностях большинства их начальников, об их судьбе по­сле мая 1945 года. В феврале 1947 года сам Симон Визен­таль с трудом составлял список ближайших сотрудников Адольфа Эйхмана и вовсе не был уверен, что последний жив. Что касается сети ОДЕССА, гигантской организации, занимавшейся эмиграцией нацистов, то ему не было известно даже время ее создания, а именно — 1947 год.
— У меня несколько Штейров. Но ни одного Иоахима Эриха, родившегося в Граце… Когда? — 14 апреля 1905 года, — ответил Реб. — От Иоахима Штейра, который родился в Граце 6 ноября 1879 года, и Марты Сильвернагель, родившейся 23 октября 1883 года в Клагенфурте. Следовательно, ему сорок два года. Рост — метр восемьдесят два сантиметра. До войны он был адво­катом в Вене. Блондин, глаза голубые, очень красив, на правой ладони шрам в форме звезды. Он говорит по-анг­лийски и немного по-французски. Страстный любитель искусства, особенно живописи. Его любимые художники…
Реб излагал эти сведения медленным, бесцветным голо­сом. Нередко бывало, а потом стало случаться все чаще, что совершенно незнакомые люди, как этот высокий па­рень с мечтательным лицом, приходили к Визенталю, что­бы поведать какую-нибудь историю. Тогда, совсем неожи­данно, всплывали фамилии и факты. Таким образом Визенталь записал имена Эриха Штейра и Вильгельма Хохрайнера.
— Военные преступники?
— Да, — подтвердил Реб.
— Мне потребуются факты. Если вы согласитесь дать свидетельские показания и…
— И что произойдет, если я их дам?
— Этих людей будут разыскивать. И в случае достаточ­ного количества улик — естественно, если их найдут — они будут арестованы и преданы суду.
Парень усмехнулся.
— Понимаю, — сказал он. — Я подумаю и, быть может, приду к вам снова.
Он встал. Визенталь спросил:
— Между этими людьми и вами пролегло что-то лич­ное, не так ли?
— Что-то в этом роде, — ответил Реб Климрод, стран­но, загадочно улыбаясь.
— А вы не хотели бы рассказать мне об этом? Я сам по­терял восемьдесят девять человек из своей семьи. Парень очень вежливо отказался:
— Как-нибудь в другой раз. Я бесконечно признателен вам за ваш прием.
Визенталь смотрел, как он вышел на Ландштрассе, про­шел мимо дома № 40, где тогда располагались помещения американской O.S.S., подошел к человеку, который был намного ниже его ростом, старше, но зато более плотным, с очень широкими плечами и в очках без оправы.
Больше он ни разу не встречал Реба Климрода.
Эрих Штейр в 1932 году вошел в кабинет юристов, ко­торый создал Иоханн Климрод. Начиная с августа 1941 го­да он стал официальным его директором, хотя фактически руководил им более шести лет на основе документов о по­печительстве, выданных Иоханном Климродом, который не мог по-настоящему заниматься адвокатской практикой из-за одностороннего паралича, что разбил его в 1931 году и вынудил передвигаться лишь в кресле-каталке. Эрих Штейр к конце войны не объявлялся ни в Вене, ни где-ли­бо в других местах. Поэтому в феврале 1947 года его жена подала в суд города Граца прошение о Todeserklarung (официальное признание умершим) бывшего супруга, обосновывая свою просьбу показаниями одного человека, поклявшегося в том, что он был свидетелем смерти Эриха Штейра, которого в Праге срезала очередь из советского автомата. Суд без труда удовлетворил эту просьбу, так как тогда процедура была предельно проста. Фамилия Штейра исчезла, если она вообще в них фигурировала, из списков нацистских преступников. Политическая и воен­ная карьера Штейра тоже была известна в общих чертах. Участие Штейра в неудавшемся путче 1934 года отмечено в полицейском донесении, где упоминается о вмешатель­стве Иоханна Климрода в его защиту. В нацистскую пар­тию он был принят в феврале 1938-го, с членским билетом № 6 330 372. С этого времени он становится признанным специалистом-юристом по «еврейскому вопросу»
[Назначенный юридическим советником в Центральное бюро по эмиграции евреев, он участвует в аресте, интернировании и высылке — за выкуп в несколько миллионов долларов — барона Луи де Ротшильда. В 1940 году он работал над Докладом IV Б 4 по поводу юридических ас­пектов «Проекта Мадагаскар», предусматривающего депортацию в Тананариве всех европейских евреев; здесь впервые было использовано выра­жение «конечное решение еврейской проблемы». В следующем году по приказу Райнхарда Гейдриха он совершил множество поездок в Голлан­дию; он один из уполномоченных управления по имуществу и деньгам 140 000 голландских евреев, из которых в живых остались лишь пять ты­сяч человек. Одновременно с этим он продолжает на свой лад руководить юридическим кабинетом Климрода (прим. автора).].
Таков был официальный Эрих Иоахим Штейр. О жизни и деяниях того же Штейра Дэвид Сеттиньяз дает более подробные сведения.
В нацистской Германии Штейр сознательно не стремил­ся к громкой карьере. Он пользовался Историей в сугубо личных целях, с крайне циничной и весьма впечатляющей эффективностью. Его целью было присвоение, вступление во владение, кража всех земных благ семейства Климродов: и тех, что принадлежали лично Климроду, и доверен­ных Иоханну Климроду — увечному, но честному адвока­ту — его клиентами в те зловещие 1938 — 1941 годы. Кроме того, Штейр среди прочих целей наметил и Ханну Климрод (в результате расследования, предпринятого им в 1982 году, у Дэвида Сеттиньяза оказалась фотография Ханны Климрод, сделанная 7 августа 1937 года на пляже Лидо в Венеции; молодая женщина видна на ней посреди группы людей, окруженная своими тремя детьми; она смотрит в объектив необыкновенными серыми глазами, которые от нее унаследовал Реб Климрод, она захватыва­юще прекрасна какой-то величавой, спокойной и все-таки радостной красотой, а Штейр стоит в двух метрах от Хан­ны, забыв про объектив, и не сводит с нее глаз…), но ему не удалось завладеть этим самым драгоценным сокрови­щем. Он совершенно хладнокровно отправил их, Ханну и троих ее детей, во Львов с паспортами, которые сумел им достать, со всеми гарантиями, что он мог им дать в качест­ве высокопоставленного нациста…
…а также с уверенностью, что посылает их на верную смерть, которую, без сомнения, сам им уготовил.
И, разумеется, Сеттиньяз думает, что столь незамет­ный арест Иоханна Климрода и его отправка в замок Хартхайм, чтобы служить подопытным кроликом и объектом экспериментов для будущих палачей лагерей смерти, — это дело рук Штейра, завершившего свой личный «ан­шлюс» путем увольнения прежних слуг и убийством Анто­на Хинтерзеера, старого дворецкого.
Что же произошло с Эрихом Штейром после апреля 1945 года?.. Первое время он нашел надежное укрытие в американском лагере для военнопленных под фальшивой фамилией, ожидая момента, когда можно будет вновь вы­плыть на поверхность официально. Едва Реб Климрод сно­ва появился — на сей раз он был бесконечно более опасен, чем мог быть два года назад, — Штейр сразу понял, что его безопасность под серьезной угрозой…
Отсюда прошение о Todeserklarung, поданное фрау Штейр…
…отсюда все, что произошло в Штирии…
…отсюда бегство Штейра в марте 1947 года в Южную Америку.
И у Сеттиньяза не было никакого сомнения: из всех возможных путей бегства Штейр воспользовался тем, что называли Монастырской дорогой.
14
В восемь часов десять минут высокорослый мужчина, довольно полный, но сохранивший еще вполне приличную фигуру, вышел из собственного дома по Цеппелинштрассе, в Мюнхене, на берегу Изара. Он поднял лисий ворот­ник своего пальто, поправил прекрасные, на меху, замше­вые перчатки и открыл ворота гаража. Его гордость новехонький «Мерседес» стоял на месте. Сев за руль — су­щим наслаждением было услышать, как нежно заурчал мотор, — включил первую скорость.
— Не двигайтесь, пожалуйста.
Голос был таким мягким и вежливым, что в первое мгновенье он абсолютно не испугался. Потом, обернув­шись, он узнал эти глаза, и его огнем обжег страх.
— Это невозможно!
— Я очень боюсь, что возможно, — ответил Реб. — Я знаю, что сейчас выйдут ваши дети и что вы должны от­везти их в школу. Никаких изменений в программе не бу­дет. Было бы лучше, чтобы их не произошло. В этом слу­чае мне придется убить и ваших детей, а я не хотел бы этого делать. Теперь, пожалуйста, выезжайте спокойно.
— Михаэль…
— Выезжайте, прошу вас.
«Мерседес» выкатился из гаража и медленно подъехал к подъезду дома. Вышли два мальчика, закутанные в крас­но-голубые толстые шерстяные шарфы. Они слегка удиви­лись, увидев рядом с их отцом незнакомца, но Реб улыб­нулся им и пояснил:
— Мы с вашим отцом знакомы уже много лет. Целых двадцать месяцев он заботился обо мне почти по-отечески. Садитесь, мы отвезем вас в школу.
Дети улыбнулись в ответ и стали задавать ему вопросы. Он ответил, что зовут его Михаэль, или по крайней мере так привык его называть их отец, потому что ему не нра­вилось его второе имя. «А какое это было имя?» «О, — от­ветил он, — оно совсем иностранное и очень странное, вам останется лишь спросить у вашего отца, что за имя».
Они подъехали к школе, и Реб с улыбкой обратился к водителю «Мерседеса»:
— Вам следовало бы поцеловать ваших детей. Они оча­ровательны.
Мальчуганы вошли в школу, и машина тронулась с места.
— О, Боже мой, Михаэль…
— Мы едем в Дахау, — сказал Реб. — Маутхаузен слишком далеко, и нам пришлось бы переезжать границу. Дахау вполне подойдет.
— Михаэль…
— Мое имя Реб, — сказал он, улыбаясь. — Пожалуйста, притормозите слегка. Мне не хотелось бы, чтобы мы попали в аварию. И лучше бы вы молчали. От звука вашего голоса… во мне лишь больше закипает гнев. Вам понятно?
Они ехали молча. Показался концлагерь, ничуть не из­менившийся за двадцать три месяца.
— Заезжать внутрь не будем, это ни к чему. Вы просто поедете вдоль ограды до того места, откуда будут видны кремационные печи.
Прошло две минуты.
— Это здесь. Остановитесь, пожалуйста. И выходите.
Сам Реб тоже вышел. В левой руке он держал флягу, а в правой — пистолет. Бывший оберштурмбанфюрер глухим голосом спросил:
— Вы действительно убили бы детей?
— Думаю, что да, — сказал Реб. — Однако неуверен. Хотя меня душит гнев, не знаю, дошел бы я до того, чтобы убить детей.
Он протянул флягу:
— Прошу вас, откройте ее и пейте.
Бывший оберштурмбанфюрер отвинтил крышку и уз­нал запах.
— Это же бензин.
— Да, — усмехнулся Реб. — Я вспоминаю того юного француза, которого вы три года и четыре дня тому назад, почти в этот же час, заставили пить бензин. Правда, пить ему пришлось отработанное масло. Только потому, что бензина у вас не хватало. Ему было десять лет. Он родился 23 июля в Бордо, я очень хорошо его помню. Он умирал десять часов. Я думаю, вы выпьете этот бензин, потому что вы до последнего будете надеяться, что я вас не убью. Вам и вправду выпала удача. Небольшая, но все-таки уда­ча. Но прежде, чем выпить…
Реб вытащил из кармана куртки маленькую, заверну­тую в бумагу вещичку.
— Подарок вам, — сказал он.
Оберштурмбанфюрер развернул бумагу. И увидел тю­бик губной помады.
— Мне очень хотелось бы, чтоб вы провели ей по лицу, а главное — накрасили губы… Тишина.
— Вот так. И щеки тоже, пожалуйста… Отлично. А те­перь пейте бензин… Фляга эта ваша, в случае, если вы ее не узнаете. А вот это письмо будет найдено у вас в карма­не. Оно написано юным литовцем по имени Заккариус. Вы скажете, что он умер. Ну разве в этом дело? Он описывает в нем все, что вы делали с теми детьми, в числе которых был и я… Выпейте еще немного, прошу вас…
Он выстрелил почти в упор, в правую скулу. Потом вложил пистолет в еще теплую руку оберштурмбанфюрера Вильгельма Хохрайнера и пальцами мертвеца еще раз нажал на курок; эта вторая пуля улетела куда-то в сторону.
Он ждал, пока они отъедут подальше отсюда, только по­том его вырвало. Дову Лазарусу пришлось два раза останавливать машину, так как Реба все время тошнило.
— Смотри, — прошептал Дов.
Снова вышла женщина, на этот раз в сопровождении двоих мужчин.
— Ты узнаешь одного, малыш?
Реб утвердительно кивнул. Самый маленький из них был немец, и три недели назад, на другой день после казни Хохрайнера в виду крематориев Дахау, Дов и Реб видели его за рулем одного из грузовиков, на которых возили из Зальцбурга в Мюнхен «Stars and Stripes»
[Stars and Stripes (англ.) — государственный флаг США],
газету амери­канской армии. Военная полиция никогда не обыскивала эти грузовики, самое большее — шутя забирала для себя парочку экземпляров, так что каждым рейсом перевози­лись беглые нацисты, спрятанные за пачками газет. Что касается женщины — у нее были седые короткие волосы и напряженное лицо, — то именно она 3 июля 1945 года в Зальцбурге объяснила Ребу, что фотограф Лотар находит­ся в своей лаборатории, возле Башни Колоколов, и тем са­мым отправила его в ловушку, подстроенную Эпке. Жен­щина была первым этапом в охоте Реба Климрода за эсэсовцами (с Хохрайнером все обстояло гораздо легче — бывший оберштурмбанфюрер совершенно беспрепятствен­но снова, в начале 1946 года, стал возглавлять свою тек­стильную фабрику). Реб отыскал ее менее чем через сто часов после своего возвращения в Австрию, куда приехал из Мюнхена, и сегодня, 23 марта 1947 года, они с Лазарусом — вместе или порознь — следили за ней уже сорок третий день.
— В шале и другие типы, малыш. По крайней мере трое.
— Четверо, — ответил Реб.
Было начало одиннадцатого, и ночь обещала быть хо­лодной. Сверху из перелеска, где они находились в заса­де, можно было заметить внизу огни Альтаусзе. Чтобы по­пасть в Альтаусзе, надо ехать из Бад-Ишля — там живал летом Франц-Иосиф, — что лежит в пятидесяти пяти ки­лометрах к востоку от Зальцбурга. Выезжают на дорогу в Леобен, а в Бад-Аусзе сворачивают направо, на другую до­рогу, которая сразу же разветвляется: правая ведет в де­ревни Грундльзе и Гесль, левая — в Альтаусзе. В обоих случаях оказываешься в самом сердце Мертвых гор; здесь темные и глубокие озера, лежащие в оправе высоких, час­то почти отвесных скал.
— Четверо мужчин и еще женщина, — уточнил Реб.
Женщину из Зальцбурга звали Герда Хюбер. Разыски­вая ее, Реб исходил из той гипотезы, что, действуя вместе с Эпке, она так или иначе могла бывать в их особняке воз­ле Богемской канцелярии. Он рассчитал правильно: Герду Хюбер лишь по описанию Реба опознали два торговца в квартале. Они указали и ее фамилию, и ее происхожде­ние: она была из Граца, родного города Эриха Штейра. Все остальное объяснялось просто: женщина работала в отделе австрийского Красного Креста, который оказывал помощь перемещенным лицам. На этом основании она имела в ру­ках все мыслимые и немыслимые пропуска.
— Зашевелились.
Из шале вышел третий мужчина; Лазарус, как и Реб, его узнал.
— Арни Шайде, — сказал Дов, — мой старый дружок Арни, который так любит посещать францисканские мо­настыри и здесь, и в Риме.
Уже дважды Дов прослеживал маршрут Шайде, кото­рый всякий раз приводил его в Рим, к самым вратам Вати­кана. Из Ватикана Шайде неизменно выходил один, явно сдав римской курии очередного беглеца, которого сопро­вождал. Шайде тоже работал на Красный Крест.
Реб, направив бинокль вниз, уже долго смотрел в на­правлении первых извивов небольшой дороги, ведущей в шале.
— Две машины, Дов. Обе стоят с потушенными фара­ми. Они примерно в трехстах метрах. В темноте их взгляды встретились.
— Полиция?
— Не думаю, — ответил Реб.
Два больших «Мерседеса» вряд ли могли принадлежать австрийской полиции, а тем более сотрудникам спецслужб оккупационных властей. Нет, здесь было что-то иное; та же мысль, наверное, пришла в голову и Дову, который по­кинул наблюдательный пост напротив шале, отошел вглубь и тоже навел свой бинокль на машины. Спустя пол­минуты он сказал:
— Десять дней назад, когда я второй раз вернулся из Италии следом за Арни, я видел точно такой же «Мерседес». Та же сломанная ручка на левой задней дверце. Это было в Инсбруке. В машине сидели трое, и у них были рожи отборных стрелков. Арни сел к ним. Я даже помню ре­гистрационный номер. Подожди меня здесь, малыш.
Он скользнул вниз. Исчез. Реб остался один, и через минуту из шале послышался телефонный звонок, быстро смолкнувший. Еще минуты через три вокруг шале возник­ло какое-то оживление. Реб видел, как засуетились муж­чины, которые до сего момента мирно вполголоса беседо­вали. Один из них бросился в дом, двое других развернулись, сжимая в кулаках пистолеты. «Кто-то их предупредил», — подумал Реб.
Все снова стихло. Послышался почти неразличимый шорох. Реб спрятался за деревом, держа пистолет нагото­ве. «Малыш? — донесся шепот. — Не пристрели меня, по­жалуйста». Метрах в пяти возник Дов, который, запыхав­шись, сказал:
— Та же машина и те же ребята. Их человек восемь — десять. И подъезжают все новые. Начинается второй Ста­линград, дорогой мой. И ставлю раввина против пирожка с картошкой, что охотятся они за нами. — Он усмехнул­ся: — И все спрашиваю себя, кто прячется в этом прокля­том шале. Ты уверен, что не сам Адольф Гитлер?
Через четверть часа они убедились, что на них идет охота: под ними сплошь мигали электрические фонарики, образуя широкий полукруг, прямо в центре которого Дов с Ребом и находились.
— Но в конце концов в Сталинграде-то они проигра­ли, — сказал Дов.
В этот момент они шли вдоль восточного берега малень­кого озера Альтаусзе [Альтаусзе расположено у подножья Мертвых гор, в той части Авст­рии, что называют Аусерланд, которую Геббельс окрестил «Alpenfestung» («Альпийская твердыня»), где последние нацистские «ге­рои» намеревались до смертельного исхода сдерживать штурм врагов, но которая сдаюсь пяти американским солдатам, небрежно жующим жвач­ку Шестьдесят тысяч гражданских лиц, нагруженных награбленной по всей Европе добычей, прятались «здесь в последние месяцы войн (прим автора)] и уже отошли от шале больше чем на километр. Пока им не нужно было бежать. Вперед они шли под прикрытием деревьев, еще не проявляя особого беспокойства. Поскольку, как им казалось, спуск к Альта­усзе был отрезан, они намеревались пробраться дальше на восток, в другую деревушку, Грундльзе, а оттуда либо выйти к Бад-Аусзе, либо найти помощь, либо даже обра­титься в полицию. Но идущий впереди Реб вдруг застыл на месте: справа от них появилась другая линия электри­ческих огоньков. Круг почти замыкался.
Им не оставалось другого выбора, как продолжать идти вперед, по прямой, спотыкаясь на середине все более и бо­лее обрывистого склона.
Они прибавили шагу, и в светлой ночи перед ними вы­росли заснеженные вершины Мертвых гор.
— Мы ни за что здесь не пройдем, — сказал Дов. — В любом случае я не пройду. У меня, малыш, нет твоих коз­линых ног.
Остановившись, они несколько минут спорили; Лазарус — такова была его натура — был готов к схватке, а Реб Климрод умолял его идти дальше. Полукруг электриче­ских огней светился уже метрах в ста, когда они снова тро­нулись в путь. Им пришлось идти на северо-запад от Грун­дльзе, и совсем скоро они увидели несколько машин, все с зажженными фарами, которые стояли на маленькой доро­ге, что вела из Грундльзе и километрах в пяти от деревни упиралась в тупик. А эти фары освещали вооруженных, — кое-кто даже ружьями — людей, которые стояли рядом, вытянувшись в цепочку, лицом к ним.
— Все уцелевшие наци Третьего рейха, — смеясь, заме­тил Дов.
Он уже дважды падал и потерял очки. В темноте Дов больше почти ничего не видел, и Ребу пришлось помогать ему идти. Люди с фонариками шли за ними по пятам и на­стигали.
Справа от них появились другие огни — огни Гесля. Уже два часа, как они уходили от погони, Они вышли к месту, откуда было видно озеро Топлиц. Дов отказывался идти дальше. Он кричал в сторону преследователей, что это он — Дов Лазарус, собственной персоной, и готов сразиться с ними.
Но вместо ответа раздалось семь выстрелов, семь отры­вистых, легких щелчков двадцатидвухмиллиметрового маузера; во время войны эти пистолеты выдавали только отборным стрелкам вермахта. Ни Реба, ни Дова пули не задели. Они снова принялись карабкаться по все более и более крутым скалам, забираясь вверх, и через несколько минут Дов наотрез отказался идти дальше и выше. Прямо под ними было озеро. Дов сказал, что он останется здесь, в выемке скалы, на своего рода выступе, «откуда открывает­ся великолепный вид», и спокойно мотал головой, без со­мнения, улыбаясь в темноте. Он останется здесь, и он еще в силах, даже без очков, помешать этой армии нацистов подойти ближе.
— Подумай, малыш. Да ты наверняка подумал об этом раньше меня, с твоей-то головой: так мы не выберемся, не убежим. Бегают они быстрее нас. Так вот, будь спокоен, малыш, не теряй головы. И слушай, что говорит тебе этот чертов, этот необыкновенный мозг, что сидит у тебя в го­лове, он говорит тебе, что это наш единственный шанс.
Он, Дов, сумеет продержаться довольно долго, чтобы Реб на своих козлиных ногах пробежался по Мертвым го­рам и, может быть, успел бы найти подмогу.
— Я больше не двинусь с места, Реб. И что ты сдела­ешь? Потащишь меня? Во мне добрых девяносто кило­граммов, это не пустяк. Сматывайся, малыш, сделай ми­лость. Найди того, кого ищешь, и запиши его на мой счет.
…И, естественно, когда Реб Климрод согласился оста­вить Дова и полез вверх по скалам, он всего через несколь­ко минут после ухода услышал первые выстрелы. Он так­же слышал, как Дов распевает во все горло: «My bonme is over the ocean, my bonnie is over the sea» ,i>
[*«Му bonnie is over the ocean, my bonnie is over the sea» (англ.) — Мой милый за океаном, мой милый за морями (строчка из песенки). ].
Реб находился на высоте двести метров, как одержи­мый, он вскарабкался сюда в темноте, когда уловил глу­хой шум тела, которое покатилось по склону, чтобы по­грузиться в черную, ледяную воду озера Топлиц. Он подумал, что Дов уже мертв. Но совсем скоро вновь разме­ренными залпами залаяли 45-миллиметровки, и снова за­пел голос с легким ирландским акцентом.
После последнего залпа он умолк, разумеется.
Той же ночью, около трех часов, Реб вернулся к шале. Ни одного охранника не было видно, но в доме горел свет. Он влез на балкон, и, заслышав его шаги, кто-то спросил по-немецки:
— Вы прикончили их?
— Только одного, — ответил Реб Климрод.
На пороге возник сторож с охотничьей двустволкой на­перевес. Едва заметив Реба, он хотел было выстрелить. Но пуля Реба попала ему в горло.
Реб вошел в шале, где находились какой-то безоружный мужчина и одна из двух, но не Герда Хюбер, женщин.
— Не двигайтесь, пожалуйста, — сказал он оцепенев­шей от страха паре.
Опустив ствол пистолета, он убедился, что в других комнатах никого нет. Мужчина — худое лицо, лоб с боль­шими залысинами, горбатый нос — пристально смотрел на Реба темными глазами.
— Кто вам нужен? — спросил он.
— Эрих Штейр.
— Я знал некоего Эриха Штейра, адвоката в Вене.
— Это он.
— Я не знаю, где он теперь. Может быть, погиб.
— Кто вы? — спросил Реб.
И в это мгновенье через дверь, которую он нарочно ос­тавил открытой, до Реба донесся гул по крайней мере двух автомобильных моторов.
— Кто вы и почему вас столь усиленно охраняют?
— Вы ошибаетесь, — сказал мужчина. — Тот, кого ох­раняют, уехал сегодня ночью. Я всего лишь владелец ша­ле. И никогда не знал имени того человека, который пря­тался здесь.
Климрод забрал документы, которые имел при себе мужчина. В то время Реб ни разу ни от кого не слышал об Адольфе Эихмане.
Яэль Байниш увидел Реба Климрода в Риме 10 апреля 1947 года. Во встрече молодых людей, которые не виде­лись без малого полтора года, никакой случайности не бы­ло. Байниш находился в Италии по заданию «Хаганы», чтобы работать над расширением эмиграции. Спустя три месяца он примет деятельное участие в отправке 4515 че­ловек на борту бывшего американского грузопассажирско­го судна «Президент Гарфильд», которое будет названо «Исходом».
Он и Климрод поздно утром встретились перед замком Святого Ангела.
— Как ты, черт побери, узнал, что я в Италии? Я нашел твою записку у Берчика в последний момент. Завтра я уезжаю из Рима.
Климрод объяснил, что он зашел к Берчику, «чтобы по­говорить с кем-нибудь из «Моссада» или «Хаганы», и что, вынужденный удостоверить свою личность, он назвал фа­милии людей, способных за него поручиться.
— В том числе и твою. А Берчик сообщил мне, что ты в Риме. У тебя есть свободных часа два? Мне хотелось бы кое-что тебе показать.
Он привел Байниша на улочку, выходящую на виз Крешенцио, буквально в двух шагах от площади Святого Пет­ра, показал ему табличку с итальянским и немецким тек­стом.
— Здесь конец маршрута. На Боденское озеро они при­езжают из Германии через Линдау и Брегенц или же через перевал Решен, который два года назад переходили и мы. Они едут на машинах, иногда на автобусах, а ночуют в монастырях францисканцев. Я для тебя составил их пере­чень. Одного из тех, кто их сопровождает, зовут Арни Шайде. Есть еще женщина по имени Герда Хюбер. Вот, держи список фамилий. В Риме заботу о них принимает на себя германский прелат Хайдеман, который руководит одной из организаций Ватикана. Хайдеман снабжает их пас­портами Красного Креста. Некоторые из них получают да­же сутаны и поддельные документы от иезуитов. Италию они покидают через Бари, а чаще всего — через Геную. Кое-кто едет в Испанию, в Сирию или в Эфиопию, но большинство отплывает в Южную Америку. Сотни наци­стов уже бежали таким образом.
Байниш был озадачен.
— Откуда эта лавина сведений?
— Я их получил, занимаясь поисками совсем другого рода, — ответил Реб Климрод. — Мне было необходимо кому-то их сообщить.
Последняя фраза подразумевала, что у Реба нет ни ше­фа, ни организации, которым он должен был давать отчет. Байниш (его личная карьера пошла вверх: в конце концов его сочли слишком умным для подрывника и начали дове­рять ему более деликатные поручения) знал, что его быв­ший попутчик порвал все связи с сионистскими организациями. Кто-то рассказывал ему о Климроде, работающем с «этими безумцами из «Накама». Яэль спросил:
— Ты по-прежнему с ними, Реб?
— Нет. Уже давно нет.
— А где Лазарус?
— Погиб.
Других комментариев не последовало. Теперь они шли по набережной Тибра. Байниш разглядывал Климрода и находил, что тот изменился. Изменился не ростом или сложением, хотя Реб и подрос на несколько сантиметров, и прибавил в весе несколько килограммов. Но у него были все та же фигура неудачника, обманчиво медлительная походка, тот же бездонный взгляд. Изменение заключа­лось в другом — в какой-то усилившейся жестокости, а главное — возникла уверенность в своей судьбе.
— Ты нашел то, что искал, Реб?
— Почти.
Молчание. Потом вдруг Байниш сказал:
— Я всегда дружески к тебе относился. Очень друже­ски. Если тебе что-либо потребуется…
— Ничего не надо. Спасибо.
И опять молчание. Чтобы чем-то его заполнить, Бай­ниш стал рассказывать о той стране, что зарождалась на берегах Тивернадского озера и реки Иордан, где у них — у Реба, у него, у множества людей, уже приехавших или тех, кто приедет в будущем, — будет наконец-то свое мес­то на земле; он воодушевился, взывал к предстоящим ве­ликим делам, хотя бы в пустыне Негев, которую начали осваивать.
Последовал очень спокойный, но окончательный ответ:
— Без меня, — сказал Реб.
— Ты ведь такой же еврей, как и я. Быть евреем может тоже означать жизненный выбор.
— Я ничто. Ничто.
Яэль Байниш переписал (своим мелким почерком ему пришлось заполнить двадцать страниц) список фамилий, монастырей, явок, все те сведения, которые Реб собрал, «занимаясь поисками совсем иного рода». Странным обра­зом чувствуя себя не в своей тарелке, Байниш рассмеялся:
— Можно подумать, что ты делаешь нам прощальный подарок…
— Что-то в этом роде, — подтвердил Реб.
И тут в глубине его светлых зрачков появился какой-то дружелюбный, очень теплый блеск, медленно возникала улыбка. Длинная рука обняла Байниша за плечо:
— Спасибо, спасибо за все.
Реб ушел, перейдя Тибр по мосту, расположенному на­против пьяцца делла Ровере.