Глава 4. Часть 1. Черные псы

17
— Там один господин, — сказал метрдотель Дэвиду Сеттиньязу, — хочет поговорить с вами, мсье.
16 июля 1950 года Дэвид Сеттиньяз готовился отпразд­новать сразу два важных события в своей жизни: двадца­тисемилетие, а главное — женитьбу; свадьба должна была состояться в этот же день. Было девять часов утра, и он за­канчивал одеваться. Накануне он посетил своих новых родственников по линии жены в Нью-Йорке. Две недели назад он с успехом защитился, получил диплом доктора и завершил обучение в Гарвардской школе бизнеса.
— Как его звать? — спросил он.
— Этот господин отказался назвать свое имя, — отве­тил метрдотель.
— Попросите его подождать меня несколько минут, по­жалуйста.
Телефон зазвонил в сотый раз.
Раздавались все новые и новые звонки, обещавшие при­ятные визиты; большой особняк родителей жены гудел, как улей. Но все-таки наступил момент, когда он, обла­чившись наконец в свою смешную визитку, спустился на первый этаж особняка, превращенный по случаю свадьбы в выставку цветов. Там к нему подошел другой слуга и на­помнил, что «господин-не-пожелавший-назвать-свое-имя», вероятно, находится в библиотеке, во всяком слу­чае, был там еще пятнадцать минут назад. Сеттиньяз прошел через новую толпу осаждавших его приглашен­ных, состоявшую из подруг невесты и шаферов. Он вошел в указанную ему комнату, на какую-то секунду подумал, что в ней никого нет, но затем почувствовал чье-то при­сутствие, устремленный на него взгляд и в следующую се­кунду узнал того парня из Маутхаузена.
— Совершенно очевидно, что я пришел в самое непод­ходящее время и прошу вас извинить меня, — сказал Реб Климрод приятным голосом. — Я звонил в Бостон по тому номеру, который мне дала ваша бабушка. Мне сказали, что вы находитесь здесь, по этому адресу на Парк-авеню, но больше ни о чем не сообщили. Я хотел было уйти, но какая-то молодая женщина настояла на том, чтобы я вас дождался. Мне действительно очень жаль.
Сеттиньяз рассматривал его с удивлением, даже с от­кровенным изумлением. Еще бы, целых пять лет прошло с. тех. пор, после Маутхаузена, Линда, войны, и до появле­ния на сцене молодого человека, которого он б конце кон­цов видел только мельком.
— Я не знал, что вы в Нью-Йорке. — наконец сказал он. — Ни того, что вы в Соединенных Штатах.
— Я здесь нахожусь недавно. Я заехал, чтобы поблаго­дарить вас за все, что вы для меня сделали. Я сейчас уйду. Могу ли я передать вам мои пожелания счастья?
На нем была голубая застиранная рубашка — такие обычно носят моряки, — полотняные брюки, на ногах — сандалии. Волосы были коротко, небрежно подстрижены, а на лбу выделялась странная, более светлая полоска ко­жи. Но фигура оставалась прежней, хотя, казалось, он не­много подрос; от этой сухопарой, костлявой, длинной жер­ди, однако, исходило впечатление какой-то силы.
— Кроме того, — сказал он, — есть одно дело, по пово­ду которого вы могли бы меня проинформировать. Мне из­вестно лишь имя этого человека — Джордж Таррас. Вы не знаете, где бы я мог его найти?
— Сейчас в университете каникулы, а значит, его в Гарварде нет, но, вероятно, он у себя дома, в штате Мэн. Я вам напишу его адреса и номера телефонов.
Спустя четыре года на подобное предложение Реб так­же ответил с улыбкой:
— В этом нет нужды. Я все запомню, спасибо. Сделав всего три шага, он очутился возле двери.
— Послушайте, — торопливо заговорил Сеттиньяз, — не исчезайте бесследно. Когда моя бабушка сообщила мне о вашем визите, я был в отчаянии, что она не передала мне ваш тогдашний адрес.
— У меня не было адреса, — с улыбкой сказал Реб Климрод.
— Ну, а здесь, в Нью-Йорке?
— И здесь пока нет.
— Могу ли я чем-нибудь вам помочь?
— Нет, не нужно. Еще раз спасибо.
— Я бы мог дать вам взаймы… — неловко предложил Сеттиньяз.
Климрод покачал головой; глаза его смеялись.
— Я отправляюсь в свадебное путешествие, — набравшись наконец мужества, сказал Сеттиньяз. — Меня не бу­дет две недели. Затем, возможно, ж на некоторое время съезжу в Бостон, к матушке, Но первого сентября к начи­наю работу в адвокатской конторе «Уиттакер зад Кобб» на Мэдисон. Если вы еще будете тогда в Нью-Йорке, ж буду счастлив видеть вас. И это не просто формула вежливости, Придете?
Климрод молча кивнул в знак согласия, в глазах по-прежнему сверкали веселые искорки. Он взялся, за медную ручку двери, но в этот момент ее снаружи кто-то открыл. Дэвид Сеттиньяз увидел свою будущую свояченицу. Она вошла в комнату и оказалась рядом с Ребом Михаэлем Климродом, чуть ли его не касаясь,
— Михаэль Климрод, мой австрийский друг. Чармен Пейдж, моя свояченица.
— Мы уже встречались, — сказала Чармен, глядя пря­мо в глаза Ребу.
— Мадмуазель буквально заперла меня здесь, чтобы я не сбежал, — ответил Реб, тоже не спуская с нее глаз.
Их руки соединились. Даже Сеттиньяз почувствовал, что между ними что-то произошло.
18
Зби поднял голову и спросил длинного типа:
— Ты что, поляк?
— Я никогда этого не говорил, — ответил длинный по-польски с самым безразличным видом.
— Но ты говоришь по-польски.
— У меня тоже сложилось такое впечатление, — отве­тил длинный.
Зби сплюнул и покачал головой:
— Никто не говорит на польском, если он не поляк. Ни­кому в мире не придет в голову учить польский, если толь­ко его силой не заставят.
Наступила тишина.
— Да сядь ты, пся крев! Прямо на лестницу! Можно ли иметь глаза на такой высоте. Ну, как тебя звать?
— Реб.
— Как это Реб?
— Реб.
Трое мужчин и одна женщина остановились у бойко торгующего ларька, купили газеты и журнал. Один из них спросил Зби, что с ним случилось, и тот ответил, что по­пал под поезд метро, но счастливо отделался, и что нужно спуститься в метро и посмотреть на этот поезд, который пострадал куда больше него. Зби с невероятным трудом держался на ногах: вообще-то он испытывал ужасные страдания и иногда лишь тяжко вздыхал, не говоря ни сло­ва, и его небесно-голубые, глаза расширялись от боли.
— Ладно, пусть Реб, — сказал он. — Гошняк сказал, что ты — честный парень, а обычно он так не говорит о ком попало. Тебе приходилось прежде торговать газетами?
— Никогда.
— Ну, а чем-нибудь торговал?
— Сигаретами.
Опять подошли покупатели, и Зби вновь прихватили боли. И дело было не в тех ударах, что он получил по ли­цу, — они жутко разукрасили ему всю физиономию, но он еще мог это перетерпеть. Зато грудь болела так, хоть кри­ком кричи, и спина, и левая рука, которую весело топтали ногами три негодяя. Левой рукой он не мог пошевелить, даже сдачу сдавать. Он продолжал:
— Хорошо. Тебе надо будет заняться делом. Меня здесь не будет денька два-три, не больше. Читать умеешь?
— Вполне прилично. — И, догадываясь, каким будет следующий вопрос, заранее ответил: — Да, и на англий­ском тоже.
— Как ты познакомился с Гошняком?
— Его брат — водитель грузовика, и мы часто ездили вместе от Мемфиса, штата Теннесси, до Нью-Йорка, Можно называть тебя Зби? Я не знаю твоего имени.
Зби произнес свое имя, свою настоящую фамилию, ко­торая много лет назад просто сводила с ума чиновников иммиграционной службы, Брови длинного удивленно под­нялись, и он, улыбнувшись, спросил:
— Ну и как. все это пишется?
— Так же, как произносится. — ответил Зби. — Послу­шай меня, малыш. — Он помолчал несколько секунд, пока не прошла давящая боль в груди. Затем снова открыл гла­за: — Надеюсь, что Гошняк не ошибся в тебе. Мне хоте­лось бы вновь заполучить свой киоск после выхода из больницы…
Он долго в упор смотрел в ясные серые глаза, а затем повернул голову в сторону, якобы для тоге, чтобы обслу­жить одну даму, которая хотела получить свой номер «Нью-Йоркер».
— Хорошо, — сказал он. — Отлично, Реб, Несмотря на распухшие губы, вспухшую щеку, разби­тые зубы, он улыбался, но не молодой покупательнице, которая, кстати, отошла от прилавка, и не этому длинно­му, а как бы себе самому. По правде говоря, он сдался, сдался быстро из-за своей усталости (вероятно, всю ночь глаз не сомкнул), от усиливающихся белей и нервного на­пряжения — последствия той чудовищной взбучки, кото­рую получил. Пальцы его коснулись левой руки, потом груди. Длинный сказал своим размеренным, спокойным голосом:
— У тебя разбита рука, им придется наложить тебе гипс. У тебя наверняка сломаны ребра спереди и помяты сзади. Перебита кость на скуле. Я уж не говорю о зубах. Тебе надо бы немедленно отправляться в больницу.
— Чтобы у меня отняли мое место?
Но протест Зби был лишь последней вспышкой. Он за­скрипел зубами, чувствуя, вероятно, что сейчас потеряет сознание.
— Я отвезу тебя в больницу, — издалека донесся голос длинного.
— И оставить киоск без присмотра?
— Сын Гошняка побудет здесь, пока я отвезу тебя и вернусь. Давай, поехали,
— Эти жалкие сволочи, которые разбили мне морду, вернутся завтра или в ближайшие дни. Они мне обещали,
— Я этим тоже займусь, — ответил длинный на весьма изысканном, прямо-таки, академическом английском. — Приложу к. этому все силы…
Спустя ровно тридцать два года, в начале весны 1982 года, Дэвид Сеттиньяз запросил у своей информационной службы полный список всех компаний и предприятий во всех сферах бизнеса — какова бы ни была форма органи­зации, — которые принадлежали Королю: тех, коих еди­ноличным владельцем он был, и тех, где ему принадлежал пятьдесят один процент контрольного пакета акций. Была пущена в дело ЭВМ и через много часов работы она выдала наконец, захватывающий дух перечень. Этот список на ленте был не меньше шести километров в длину. В нем были точно перечислены тысяча шестьсот восемьдесят семь компаний.
Среди многих сотен мужчин и женщин, чьими услугами в разное время пользовался Король в качестве доверенных лиц — поручителей или же подставных лиц, — вни­мание Сеттиньяза, в частности, привлекла одна фамилия, упомянутая ЭВМ pаз десять — пятнадцать в период 1950 — I960 годов.
Прежде всего петому, что эта фамилия показалась ему совсем неизвестной.
К тому же сама она отличалась некоторой экстраваган­тностью.
Она писалась таким образом: ЗБИНВ СЦБЛЗУСК. Ее, конечно, не мог выговорить нормальный человек, она ка­залась каким-то розыгрышем. Он навел справки у одного переводчика из ООН, и тот ему сообщил, что первые бук­вы имени должны означать Збигнев, а фамилия, вероятно правильно читается как Цыбульский.
— Остается доллар и восемьдесят три цента. Длинный положил монеты на кровать Зби.
— А доллар я взял себе, как договаривались.
— Спасибо, — сказал Зби сдавленным голосом. Этот бывший шахтер из Силезии когда-то уехал в Америку и слонялся по мостовым Нью-Йорка, не ожидая ни от кого помощи; обзаведение собственностью — лицензия на пользование газетным киоском: по сути дела, это был бре­зентовый навес над головой, где можно было укрыться от непогоды, — стало вершиной его восхождения по социаль­ной лестнице.
— Расскажи мне о парнях, что тебя избили, — попро­сил Реб.
— Не надо тебе с ними связываться, мальчик. Если они вернутся, скажи им, что ты просто меня заменяешь, что тебе ничего не известно. Я займусь ими, как только выйду из этой паршивой больницы.
Реб усмехнулся:
— Расскажи мне о них, пожалуйста.
— Их было трое, — начал Зби, — Итальяшки из Малберри или с Элизабет-стрит. Молодые парни. Двадцати — двадцати двух лет. С ножами или железными штуковина­ми с острыми шипами, которые надевают на руку. Первый раз они зашли ко мне недели две-три назад. Я был не единственным поляком, продавцом газет, к кому они на­ведались. К Гошняку тоже. И к Ковальскому с Пятой аве­ню. И к братьям Альтмак с Юнион-сквер. — Зби перечислил довольно много фамилий. — Они требуют от каждого из нас по доллару в день. Два доллара с таких оптовых торговцев, как Гошняк. Черт возьми, они собирают более двух сотен! Лишь в одном Южном Манхэттене. А вообще-то за день им перепадает сотни три, этим подонкам! Неко­торые торговцы газетами согласились им платить. Конеч­но, есть среди нас такие, что зарабатывают до десяти долларов в день! Если сидишь на Таймс-сквер или у Цент­рального вокзала, это легко. Но когда у нас отбирают дол­лар, это чистое разорение, остается лишь с голоду подо­хнуть. Учти, еще полтора доллара забирает у меня ирландец…
— Какой ирландец?
— Типы, что доставляют нам газеты. Люди Финнегана. Три крупнейшие нью-йоркские ежедневные газеты из­менили свою систему распространения, и теперь этим рэ­кетом заправляли ирландцы.
— И у нас нет выбора, Реб. Плати или же не получишь газет. Все платят. И поэтому мы не можем идти на дополнительные расходы. В итоге придется ежедневно отдавать два доллара пятьдесят центов…
Это происходило 17 июля 1950 года. Молодой Эрни Гошняк и старый Зби, едва он вышел из больницы, стали исключительными свидетелями того, что потом случилось.
— He дури, парень. Ты ведь поляк?
— Не совсем, — ответил Реб. — На самом деле я патагонец. С севера.
На него смотрели два юных хулигана; в их черных гла­зах светилось затаенное недоверие. Затем тот, что пони­же, сказал:
— Чего тебе здесь надо? Считаешь себя умнее всех? Бу­дешь выпендриваться, мы тебя быстро на место поставим. Попадешь в переделку. Так ты поляк или нет?
— В данный момент — поляк, — уступил Реб. Он по­вернулся к юному (ему было тогда четырнадцать лет) Эр­ни, который сидел на одной ступеньке с Ребом. Он снова посмотрел прямо в лицо молодым людям и одарил их друже­ской улыбкой. — Сейчас я истинный поляк. — добавил он.
— Нам не по нраву парни, которые нас дурачат, — ска­зал тот, что помоложе. — Тут один тип морочил нам голо­ву, но попал в аварию. И к тому же мы не любим поляков. Ты продавец газет, да?
— Я — стопроцентный поляк, продавец газет, — отве­тил Реб с обворожительной любезностью.
— Ну, тогда выкладывай доллар, если хочешь шкуру сберечь. Чтобы другие тебя не доставали. Будешь платить нам доллар каждый день. А по воскресеньям доллар двад­цать центов, воскресные выпуски ведь стоят дороже, зна­чит, вы выручаете больше. Ты нам платишь, и ты под на­шей защитой, больше никто к тебе не пристанет. Не платишь, попадешь в беду, понимаешь? Ты должен пла­тить по доллару ежедневно, доллар двадцать центов — в воскресенье. Сечешь? Такую простую вещь может понять даже поляк.
— Кажется, начинаю понимать, — сказал Реб. — Хоть я и поляк. Значит, я должен платить вам шесть долларов в неделю плюс доллар двадцать центов, — он говорил мед­ленно, словно размышляя, — Всего, выходит, семь долла­ров и двадцать центов. Наконец-то до меня дошло.
Оба парня ухмыльнулись: точно, дошло. Оказывается, этот малый для поляка не так уж глуп. Правильно все под­считал: семь долларов двадцать центов. Он заплатит, и его не тронут, другие не станут к нему привязываться, он бу­дет под их защитой и станет совсем тихим, отличным по­ляком.
— Это мне тоже очень понравилось бы, — сказал Реб. — Мне всегда страшно хотелось быть совсем тихим, примерным поляком. Но вот загвоздка…
— Какая загвоздка? — спросили они в один голос.
— Я вас не боюсь, — сказал он насмешливо. — Ни ка­пельки. Хотя вас двое. Даже если вы захотите меня при­пугнуть, я все равно вас не испугаюсь. Тут нет моей вины. Может, это потому, что вас всего двое. Вот если бы было трое. Тогда да, я бы, наверное, испугался. Но двоих — нет.
В руке одного из двух парней сверкнул нож. Реб разоча­рованно покачал головой:
— Да брось! Даже этой штуки я не боюсь. Но я стараюсь испугаться. Без шуток, я стараюсь.
Он молниеносно выбросил вперед свою длинную, худую руку. Пальцы его цепко ухватились за запястье руки с но­жом, потянули ее на себя, приблизили к телу острое лез­вие. Еще один рывок, и лезвие сантиметра на два вошло в его грудь. Черты его лица ничуть не исказились, а светлые глаза сохраняли свое задумчивое выражение. Не обращая внимания на нож, торчащий в груди, он сказал:
— Даже сейчас я вас не боюсь. Будь вас трое, все, веро­ятно, изменилось бы.
Он оттолкнул от себя руку хулигана. Лезвие вышло из груди, кровь текла из раны, оставляя яркое пятно на его голубой застиранной рубашке.
— Вот если бы вас было трое, другое дело. Я бы, навер­ное, испугался. Приходите снова, когда пожелаете.
Они вернулись. Через полтора часа, около восьми вече­ра, как paз в тот момент, когда отъезжал грузовичок с не­проданными за день газетами и журналами, а Реб с моло­дым Эрни закрывали киоск. Их было трое.
— Ну и вот, порядок! Помните, что я вам сказал. Когда вас трое, то это все меняет. Теперь я дрожу от страха.
Трое молодых парней обменялись многозначительными взглядами, один из них сказал по-итальянски:
— Он же чокнутый. Этот малый в полной отключке.
— Мне кажется, я должен отдать вам доллар, — добавил Реб. — Теперь вот, когда боюсь, вынужден платить. Хотя и жаль. Всего паршивый доллар в день. Вы действи­тельно довольствуетесь малым, на этом не разбогатеешь… Но если вам сейчас этого хватает, то это ваша забота. Жаль, что вы забираете один маленький доллар у этих кретинов поляков, которые вас облапошили; ведь у них можно отнять гораздо больше Но я не собираюсь вмешиваться в ваши дела. Вот, держите ваш доллар.
И, естественно, те наглым тоном начали допытываться, что, мол, все это значит: жаль, прискорбно и прочее, — что все это значит? Что они, мудаки? Он держит их за мудаков, да? Нарваться, что ли, хочет? Чтобы его искалечи­ли, как старика полячишку, который до него работал в ки­оске?
— Если ты этого хочешь, так и скажи. Может, это твой бизнес — забирать у поляков все остальное?
Реб с Эрни загрузили непроданными журналами грузо­вичок, который отправился вверх по Уэст-стрит, в север­ную часть города, по набережным Гудзона. Реб пошел впе­ред размашистыми шагами. За ним еле поспевал мальчишка, и по воле обстоятельств потянулись трое других.
— Что это все значит? Ты что, хочешь, чтоб с тебя шку­ру содрали? Этого добиваешься?
С Мюррей-стрит они свернули к складу, куда Реб во­шел первым и исчез в глубине. Здание было почти пустым, если не считать нескольких разбитых ящиков и мешков, из которых высыпалось фунта три-четыре зерна, вероят­но, пшеницы. Была слышна возня крыс, некоторые выбе­гали из нор, ничуть не пугаясь, вызывающе глядели на людей, ощерив острые зубы.
— Cмотрите, — сказал Реб. — Смотрите и все поймете.
Левой рукой, казалось, он ощупывал рану, которую полтора часа назад нанес самому себе, заставив вонзить в свою грудь нож; рука скользнула под рубашку, извлекла оттуда какой-то предмет, похожий на длинную, сантимет­ров в пятьдесят палочку. Он поднес один ее конец к губам, предупредив:
— Третья крыса слева. — Вот так. Яд называется кураре, смерть наступает мгновенно. В Амазонии мы, индейцы, убиваем с его по­мощью все живое. Наловчились. Действуем молниеносно. Вас сейчас трое: если кто-нибудь из вас, неважно кто, сде­лает хоть один шаг, через две секунды будет мертв…
Он поднял свой сарбакан и направил на парней.
— Не знаю, кого первым придется отправить на тот свет, — сказал он с леденящим душу спокойствием. — Еще не решил. Вы будете смеяться, но я действительно не знаю, убью ли всех троих или же пока двоих. Но если кто-нибудь из вас шевельнется или же попытается бежать, то он значительно облегчит мне задачу. Выбора не останется.
Он улыбнулся:
— Надеюсь, никто из вас бежать не хочет?
Никто не ответил. После чего самый маленький из них, с трудом сглотнув слюну, сумел вымолвить:
— Ты в самом деле чокнутый. Ты действительно чокну­тый, поляк?
— Я уже не поляк, — ответил Реб, — Я был им только что, хватит. Теперь я индеец из племени гуаарибос-шаматари, и я страшно жесток.
Он медленно зашел за спины трех парней и тем самым отрезал им путь к отступлению.
— Прошу не оборачиваться. Вы видели. Я вложил в трубку три стрелы. Три. Я могу выпустить их быстрее, чем за три секунды.
Он легко коснулся краем трубки затылка самого ма­ленького из парней, который приглушенно вскрикнул.
— Но, может, я не стану вас убивать все-таки. Но зато вы должны лечь на землю. Вот так… Нет! Не хватайтесь за ножи, очень прошу…
Он наклонился, длинной рукой выхватил нож, заодно вывихнув парню запястье.
— Прошу всех лежать ничком. Раскиньте руки и ноги, если вас не затруднит… Я не стану вас убивать. Но в сле­дующий раз, если только встречу вас, непременно убью, обязательно. Я ведь шаматари, понимаете? Если я не при­кончу вас в следующий раз, то мой брат Яуа я вся моя семья будут стыдиться меня, мы покроем себя позором, и все они явятся сюда убивать вас вместо меня…
Острие ножа уперлось в тыльную часть ладони самого маленького, распростертого на полу.
— В следующий раз, когда вы появитесь мне на глаза, даже чтобы просто купить газету, я вас замечу первым, и вы отправитесь на тот свет раньте, чем увидите меня.
Он нажал на рукоятку. Лезвие впилось в ладонь между указательным и большим пальцами. Он выпрямился, по­ставив на рукоятку ногу, и сильно топнул. Лезвие прошло руку насквозь, вонзилось в землю. Раздирающий душу вопль эхом отозвался в пустынном здании склада.