Глава 5. Часть 1. Пороги Каракараи

24
— Дэвид Сеттиньяз?
Спокойный и размеренный, без всякого напряжения го­лос, назвавший его имя, отчетливо выделялся в смутном гуле снующих в холле людей. Выйдя из лифта, Сеттиньяз обернулся и увидел его: в голубой рубашке, положив хол­щовую сумку к ногам, он невозмутимо стоял, прислонив­шись к отделанной мрамором стене. Это было 18 сентября. Сеттиньяз сказал двум мужчинам, сопровождавшим его:
— Извините. Я позвоню вам завтра.
Он подошел к Ребу Климроду. Пристально посмотрел на него, не зная, что сказать. Слава богу, первым нашелся Климрод, который, улыбаясь, спросил:
— Как прошло свадебное путешествие?
— Чудесно. Куда вы запропастились? На прошлой неде­ле мне звонил Джордж Таррас и сообщил, что вы приез­жали к нему, чтобы вернуть книги.
Сеттиньязу было как-то не по себе, хотя он не понимал, почему. Такое чувство, словно случайно встретил старого сослуживца по полку, которого уже запамятовал… Почти машинально он прошел через холл, остро чувствуя при­сутствие рядом этого худого, нелепо одетого человека, не расстающегося с чудной холщовой сумкой. Они вышли на Мэдисон-авеню. Стояла прекрасная, очень жаркая погода. Мимо прошествовал эскадрон секретарш, которые улыбались Сеттиньязу, не без любопытства посматривая на его спутника.
— Вы меня ждали?
— Да.
— Почему же вы не поднялись в мой кабинет?
— Что вам сказал обо мне Джордж Таррас? — ответил он вопросом на вопрос.
— Лишь то, что вы приезжали к нему в штат Мэн, что­бы вернуть книги. И очаровали его супругу.
Сеттиньяз заставил себя настроиться на легкий тон, не­смотря на неопределимое смущение, которое испытывал:
— Кажется, ваши познания в живописи далеко превос­ходят средний уровень…
— Вы больше ничего не хотите мне сказать? Сеттиньяз пытался вспомнить, напрягая память.
— Нет, — искренне ответил он, — но разве это важно?
— Не очень, — сказал Климрод. — Мне хотелось бы по­говорить с вами. У вас есть полчаса времени или вам будет угодно назначить мне встречу?
— Послушайте, я…
Длинная рука Климрода взяла его под локоть, и этот жест еще больше смутил Сеттиньяза. Могу ли я называть вас Дэвид?
— Конечно.
Климрод рассмеялся:
— Я все равно не смог бы принять ваше предложение отобедать. К сожалению, занят. Но в следующий раз не­пременно.
В его глазах мелькали лукавые искорки. «Я — закон­ченный кретин», — мрачно подумал Сеттиньяз с прису­щей ему честностью. Но Климрод продолжал:
— Очень скоро, скажем, через пять-шесть месяцев, мне понадобится адвокат вроде вас. Нет, нет, я не намерен иметь дело ни с Уиттакером, ни с Коббом, ни с кем-либо из их помощников. Я навел о вас справки…
На его лице появилась улыбка, неповторимая улыбка:
— Не обижайтесь на меня, пожалуйста. Кстати, я не нашел ничего — как бы это сказать? — что не делало бы вам чести. Как адвокат вы мне понадобитесь весной. Но окончательное решение за вами. А пока что на несколько ближайших месяцев у меня есть к вам предложение. Мне хотелось бы встречаться с вами три-четыре часа в неделю. Разумеется, если это поможет делу, я готов вступить в официальные сношения с Коббом или Уиттакером, чтобы оплатить им ваши услуги. Именно ваши, а не прочих юри­стов, пользующихся заслуженно высокой репутацией. Я заплачу столько, сколько потребуется. Мне бы хотелось встречаться с вами три-четыре часа еженедельно, необяза­тельно в один и тот же день — у нас с вами разный распорядок времени, — я буду задавать вам вопросы в основном теоретического характера…
Ошалевший Сеттиньяз смотрел на Реба:
— Вы хотите, чтобы я обучил вас праву? И всего за три часа в неделю?
— Что-то вроде этого. Но суть даже не в этом. Я хочу узнать самое главное — то, что мне необходимо. Я точно знаю, что мне нужно, а что — нет.
— На любом вечернем курсе вы бы… Климрод отрицательно покачал головой, по-прежнему улыбаясь.
— Нет. Я уже пробовал, — он весело засмеялся, и вдруг сразу стало очевидно, насколько он еще молод. — Нет, все идет там очень медленно, они теряют время на пустяки, к тому же расписание занятий не всегда мне подходит. Я обо всем хорошенько подумал, Дэвид. Может, вопрос в день­гах?
Он засунул руку в сумку и вытащил несколько пачек тысячедолларовых банкнот.
— Извините, я не хотел бы вас обидеть. Подскажите мне, что надо делать, и я немедленно улажу все финансо­вые проблемы. С Уиттакером и Коббом или с вами лично.
— Силы небесные! — воскликнул Сеттиньяз с таким чувством, будто его уносит внезапно обрушившаяся гигант­ская волна. — Мои услуги не стоят так дорого — ведь я по-настоящему работаю всего три недели!
— Соглашайтесь, прошу вас. В конечном счете вы спас­ли мне жизнь, должны же вы испытывать ко мне какие-то чувства.
Его серые глаза искрились лукавством. Но от него так­же исходила некая почти подавляющая сила убеждения, и создавалось впечатление, что он, словно распахнув в ночь ярко освещенную дверь, предлагает ему искреннюю, горя­чую дружбу.
— Ну что, Дэвид?
— Я согласен, — сказал Дэвид Сеттиньяз, отдаваясь си­ле той волны, которой было суждено перевернуть всю его жизнь.
И с первых же минут их следующей встречи (она состо­ялась через четыре дня, но не в кабинете адвоката на Мэ­дисон, а в гостиной отеля на 44-й Ист) Сеттиньязу стало совершенно ясно: Климрод, конечно, обладал самым острым и всеохватывающим умом, с каким приходилось стал­киваться Сеттиньязу, «Кошмар какой-то. Он обладал спо­собностью сразу схватывать самую суть, это сбивало вас с толку и, хуже того, превращало в дурака. Разумеется, вы сразу чувствовали этот ум, встретившись с Ребом взгля­дом, но другое дело, когда вы наблюдали, как этот ум ра­ботает: на лице появлялись невозмутимое выражение, мечтательность в глазах, плавность и спокойствие в голосе и жестах. Тогда этот ум проявлялся во всей своей огромно­сти, даже чудовищности, хотя это не слишком сильное оп­ределение; он явно завораживал, но иногда вызывал оже­сточение. По-моему, я считался в Гарварде блестящим студентом. В то время контора «Уиттакер и Кобб» была лучшей адвокатской конторой по делам, связанным с биз­несом, в Нью-Йорке, а может, в Соединенных Штатах. Вершина. Работать у них начинающему юристу означало то же самое, что для молодого актера получить роль Гарри Купера. Они взяли меня благодаря моим собственным до­стоинствам, а не по протекции, и меня просто распирало от гордости. Я ведь шесть лет изучал право и экономику. После первых же часов занятий с Климродом я ощущал себя раздавленным, чувствовал себя подобно четырехлет­нему ребенку, которому насильно вдалбливают ядерную физику. Дошло до того, что я чуть было не отказался от следующего занятия…
На которое, разумеется, явился. Непостижимо и то не­обыкновенное влияние, которое Король оказывал на всех нас, если не принимать в расчет его способность очаровы­вать людей. Маска, которую носил Реб Климрод, — невоз­мутимость лица, спокойный голос, изысканная вежли­вость, мягкость, — в общем, символизировала лишь те уступки, которые он с дьявольской ловкостью делал нам, чтобы мы терпели его, чтобы заставить нас простить ему его превосходство. Поняв это, мы как-то приспосаблива­лись к нему.
До 20 ноября 1950 года мы провели пятнадцать занятий. Теперь я спрашиваю себя, кто тогда кому разъяснял право?!
Признаюсь, мне и в голову не приходило, что он мог воспользоваться нашими занятиями не для приобретения отсутствующих у него знаний, не для того, чтобы оценить и измерить мои силы, прежде чем окончательно мне довериться, но еще — главным образом — для того, чтобы вновь увидеть Чармен…»
— Это далеко нас заведет, — не без раздражения сказал Сеттиньяз. — Как водится, придется перескакивать от од­ной мысли к другой, если только…
Сеттиньяз перешел на английский, чтобы избегать об­ращения на «ты», более свойственного французскому.
— Но где бы я смог это найти? — мягко спросил Реб.
— В таблицах Гольденвейзера. Если Чэндлер не гово­рит об этом в своей «Economics of Money and Banking»
[«Economics of Money and Banking» (англ.) — «Экономика финансов. и банковского дела».].
У меня есть эта книга, но дома. В следующий раз я могу при­нести ее вам.
— Может, я провожу вас домой, и вы дадите мне ее се­годня вечером. Это возможно?
Они вместе вышли из отеля «Альгонкин». Доехали на такси до Парк-авеню. В дороге продолжали разговор о долларе и его курсе, о мировой финансовой системе. Сет­тиньяз легко вошел в эту игру и так увлекся разговором, что совершенно не заметил, что уже находится в прихо­жей собственной квартиры, вручая слуге-гавайцу шляпу и портфель…
…и в себя пришел лишь в большой гостиной, где сидели его супруга и свояченица, которые вопрошающе посмат­ривали на абсолютно невозмутимого Реба Климрода.
20 ноября Чармен Пейдж отметила свое двадцатитрех­летие. Дэвид Сеттиньяз, хотя и был без ума влюблен в свою супругу, всегда считал, что из двух сестер младшая была красивее. Но ни при каких обстоятельствах, даже ес­ли бы ему приставили нож к горлу, он на ней не женился бы: она часто выводила его из себя, почти терроризирова­ла. В шутку Диана объясняла это тем, что называла «не­сколько особым чувством юмора у Чармен». На протяже­нии целых пятнадцати лет все вокруг, включая его бабушку Сюзанну Сеттиньяз, вовсю старались убедить Дэвида, что у него не больше чувства юмора, чем у махро­вого полотенца. В конце концов он сам в это уверовал.
И он, подчиняясь всеобщему и почти непререкаемому мнению, стал считать нормальными эксцентрические вы­ходки свояченицы.
Она располагала полной финансовой независимостью. Состояние фамилии Пейдж возникло целых четыре поко­ления назад, то есть, по североамериканским понятиям, почти во времена крестовых походов. Когда она достигла совершеннолетия, то унаследовала десять миллионов дол­ларов. Она высокомерно отказалась от всех услуг, которые предлагали ей адвокаты, по семейной традиции распоря­жавшиеся ее состоянием. Она намеревалась сама заняться этим. Ее видели у входа в Нью-Йоркскую биржу — она даже пыталась играть. Вызывая всеобщее удивление, она доказала, что не лишена чутья, присущего великим фи­нансистам.
Однажды она ворвалась в контору «Уиттакер энд Кобб» — еще до того, как там стал работать Сеттиньяз, — и устроила скандал по поводу одной биржевой спе­куляции, которая, по ее мнению, была проведена плохо, во всяком случае, не по тем точнейшим указаниям, что были ею даны. Иона Уиттакер, достигший семидесяти лет с мудрой неторопливостью, которую проявлял во всех де­лах, несколько дней не мог прийти в себя, возмущенный несправедливыми, на его взгляд, упреками, а еще больше потрясенный тем, что эти упреки бросала ему женщина — вид животного, которое он встречал лишь в одном единственном экземпляре (собственной супруги) и которому надлежало рожать детей, готовить пудинг и вышивать коврики гладью, а если речь идет о дебилках, то крестом.
Одно время Чармен ездила верхом по Парк-авеню и Пятой улице, оставляя уздечку на решетке какого-нибудь особняка или в холле отеля «Уолдорф»; она пять раз была помолвлена и каждый раз покидала своего жениха на сту­пенях храма с каким-то язвительным постоянством; она съездила даже в Индию с честолюбивым, но так и не осуществленным намерением стать браминкой; потом приня­ла предложение одного голливудского продюсера, мечтав­шего сделать из нее новую Аву Гарднер. (Чармен была очень на нее похожа); сценарий уже был готов, но на тре­тий день съемок она отправилась в круиз по южным мо­рям; на свадьбу своей старшей сестры с Дэвидом Сеттиньязом (Чармен буквально изводила его своей привычкой садиться на край ванны, когда тот там мылся в чем мать родила) она, учитывая савойские корни супруга, велела привезти из Франции на специальном самолете дюжину кругов швейцарского сыра и шесть фольклорных ансамб­лей, которые, играя все вместе, производили адский шум.
— Но в конце концов, Дэвид, разве это не забавно? — спросила Диана.
— Потрясающе забавно! — ответил мрачный и подав­ленный Сеттиньяз.
Это было весело или могло таковым показаться. Но бы­ло и другое, что тревожило Дэвида Сеттиньяза, которому казалось, будто он один это замечает — он не посмел бы сказать об этом никому из Пейджей — иногда в чудесных, чуть раскосых фиолетовых глазах Чармен Дэвид замечал какую-то странную, болезненную оцепенелость.
Чармен Пейдж пристально смотрела на Реба Климрода. И спросила:
— Мы ведь с вами уже встречались, не правда ли?
До этого мгновенья она сидела на большом канапе, сто­ящем в гостиной, потом встала, приблизилась, медленно обошла вокруг него.
— Вы по происхождению немец?
— Австриец.
— Неужели из Тироля?
— Из Вены.
Хотя Чармен была высокой девушкой, она едва достига­ла его плеча.
— У вас американское гражданство?
— Нет, у меня аргентинский паспорт.
Климрод перевел взгляд на Диану и Дэвида Сеттинья­за. Его глаза приняли мечтательное выражение; казалось, что его взгляд погружен во внутреннее созерцание.
Она большим и указательным пальцами пощупала ткань его рубашки под кожаной курткой, где-то у шеи. И спросила:
— Вы занимаетесь бизнесом?
— Что-то вроде этого.
— На Уолл-Стрит?
— Разумеется.
Она повернулась к нему лицом.
— Пойду поищу для вас эту книгу, — сказал Дэвид Сеттиньяз с какой-то нервозностью в голосе.
Он сделал несколько шагов в сторону своего кабинета и вдруг остановился, услыхав тихий, спокойный голос Климрода:
— На вашем месте я, конечно, не стал бы покупать двадцать тысяч акций «Континентал электрик».
Пораженный, Сеттиньяз обернулся. За свои пятнадцать встреч с ним Климрод ни разу не обмолвился, чем он зани­мается, вообще никогда не говорил, как живет и чем зара­батывает на жизнь. Действительно, Сеттиньяз, судя по одежде, предполагал, что он работает мелким служащим на набережных либо в каком-нибудь магазине. Ему также приходила мысль, что австриец (он не знал об афере с ар­гентинским паспортом) даже замешан в какие-то темные делишки. Дэвид сказал:
— Я и не знал, что вы интересуетесь биржей, Реб.
— Дэвид!
Чармен, повернувшись спиной к свояку, по-прежнему неотрывно смотрела на Климрода.
— Оставьте нас, пожалуйста, Дэвид. Тишина.
— Значит, я ошиблась с акциями «Континентал элект­рик»?
— Несомненно, — улыбнулся в ответ Реб Климрод. — Принесите мне обещанную книгу, Дэвид.
— Вы работаете на бирже, мистер Климрод?
— Нет.
— В маклерской конторе?
— Нет.
— Тогда, может, в банке?
— Нет.
Он рассмеялся:
— Я торгую «хот-догз» на улице. Рядом с Нью-Йоркс­кой биржей. Справа от входа.
— И как идут дела?
— Жаловаться не на что, выходит от тридцати пяти до сорока долларов в день. Вместе с содовой. Да еще чаевые.
— Значит, торгуя «хот-догз», вы и выяснили, что я при­обрела двадцать тысяч акций «Континента электрик»? .
Климрод взглядом проводил растерянного Дэвида Сеттиньяза, который скрылся в своем кабинете…
…и тут же вышел с книгой Чэндлера в руках.
— О нет, — ответил Климрод, — подобная информация не ходит среди сосисочников, там слышишь лишь об очень важных вещах, имеющих всеобщий интерес. Нет, я просто попросил навести о вас справки, мисс Пейдж. Ваше указа­ние, отданное сегодня утром, хорошо лишь наполовину. Принцип не был лишен смысла, но вы слишком запоздали. Решение нужно было принимать раньше, позавчера. Зато пять недель назад акции «Уестерн» оказались неплохой идеей. Даже если вы напрасно аннулировали ваше распо­ряжение относительно акций «Каледониэн». Вам следовало бы довериться вашему чувству, вашему чутью. Спаси­бо, Дэвид. Что касается «Сан-Ясинто», то давайте не бояться слов, это глупость. Я верну вам книгу на будущей неделе, Дэвид.
Он спокойно положил книгу Чэндлера в холщовую сум­ку. Его взгляд впервые встретился со взглядом молодой женщины:
— На вашем месте я бы не стал делать ставку на гульде­ны. Через три недели можете снова попробовать. Сейчас я бы ставил на швейцарский франк.
Улыбаясь, он поклонился женщинам и удалился. Чармен Пейдж расхохоталась:
— Скажите, навел справки обо мне!
В ее глазах Дэвид Сеттиньяз вновь уловил тот стран­ный, болезненный блеск, который так сильно его трево­жил.
Обычно в киоске перед нью-йоркской биржей торговали два итало-американца, два очень веселых и сноровистых парня. Реб Климрод и Диего Хаас пришли около десяти часов. Реб велел ребятам пойти выпить кофе, словом, пой­ти куда-нибудь. И они должны ожидать его знака, чтобы вовремя вернуться на место.
— Я не умею готовить «хот-догз», — сказал Диего. — Мы, гордые идальго пампы, презираем ручной труд. На меня не рассчитывай.
— Но ты хоть сможешь открывать бутылки с содовой?
Это он умел. И занялся этим, стоя в какой-то нелепой бело-зеленой полотняной пилотке, думая про себя: «Если бы Мамита меня увидела, то, всплеснув руками, умерла бы на месте. Нужно наклеить поддельную бородку. И ве­село кричать: «Две содовых с лимоном! Две!» Она приехала около одиннадцати. Это была самая кра­сивая молодая женщина из тех, кого когда-либо видел Ди­его; толпа секретарш и служащих расступилась, давая ей дорогу.
— Пожалуйста, один сандвич, — попросила она.
— С горчицей? — осведомился Реб.
— Не слишком ли она крепкая?
— Такая женщина, как вы, выдержит все на свете, — ответил Реб.
— Выдержу и вас, будьте покойны.
— А я и не волнуюсь, — сказал Реб.
Он поднял руку. Два итало-американца перешли через улицу и заняли свои места. Реб вымыл руки, снял фартук и пилотку. И сказал, обращаясь к молодой женщине:
— Кофе?
— Меня зовут Диего, — представился Диего. — Я очень симпатичен и мил.
— Я еще не завтракала, — ответила она. — Думаю, ча­шечка кофе не помешает.
Они с Ребом глядели друг другу прямо в глаза.
— Ты идешь с нами, Диего? — спросил Реб. Но это был не вопрос, а приказ.
Аргентинец последовал за ними. Они пошли пешком до Нассау-стрит. Там был французский ресторан.
— Закрыто, — сказала она.
Он щелкнул пальцами, ему открыли. Внутри, в центре зала, возле единственного, но огромного, роскошно серви­рованного стола выстроилась при полном параде прислуга.
— Не желаете ли тосты вместе с кофе? — спросил Реб.
— С удовольствием, — ответила она,
Она не сводила с Реба глаз. Они втроем сели за стол.
— Как я только что вам сказал, — продолжал Диего, — меня зовут Диего; я крайне интересный человек. У меня очаровательная манера беседовать. С этим я ничего поде­лать не могу, это — дар божий.
— Вы наводили справки обо мне? — поинтересовалась она.
— Да.
— Справки о всех сторонах моей жизни?
— Единственно в банковском и финансовом областях.
— А в других сферах?
— Это запретная тема, — сказал он. — Что касается всего прочего, то я предпочитаю заниматься ими лично.
— Я достаточно для вас богата?
— Полагаю, мне придется удовлетвориться тем, что есть.
Им принесли кофе, чай, шоколад, тосты, масло, около сорока сортов варенья, а также разнообразно приготовлен­ные яйца, сладкую картошку, бекон, сосиски, почки… На столе скапливалось необычайное количество серебряных подносов. Она спросила:
— А внешне я вам подхожу?
— Вполне, — тихо ответил он. — Все отлично. Просто ничего не скажешь.
— Позвольте, я налью вам кофе?
— Да, пожалуйста, спасибо,
— Я тоже выпью чашечку. — сказал Диего. — Чуть-чуть, если уж вы так хотите. Может, съем яичко или два. Но только не сосиски. С некоторых пор они мне дико надо­ели.
— Разрешите представить вам Диего, — сказал Реб. — Этого типа, что сидит от вас справа, а от меня слева, зовут Диего.
— Очень рада, — сказала Чармен, не поворачивая голо­вы. — Здравствуйте, Диего. А вас я как должна называть? Реб?
— Реб.
Она отхлебнула глоток кофе, отщипнула крошечный кусочек торта; Реб тоже сделал глоток кофе.
— Ресторан к вашим услугам.
— Не сомневаюсь.
— Хотите что-нибудь еще?
— Смотря по обстановке. Я делаю лишь первые шаги.
— Вы уже продвинулись довольно далеко.
— Я тоже так думаю.
— Но дойти до цели иногда бывает нелегко. Молчание. Затем она сказала:
— Ваш друг Диего очень любезен и мил. А если гово­рить о его беседе, то она просто восхитительна,
— Это дар божий, — подтвердил Диего с набитым ртом.
Опять воцарилось молчание. Реб Климрод пошевелил пальцем, и все официанты мгновенно исчезли, растворив­шись в служебных помещениях. Она откинула голову на спинку стула, потом опустила ее, вновь подняла и опять посмотрела на него; посмотрела как-то очень значительно:
— Как все это странно, правда?
— Да, — согласился Реб. — Очень странно. И совер­шенно неожиданно, главное.
Он поднялся, протянул ей руку. Она подала ему свою. Они вышли на Нассау-стрит.
— Я с вами? — спросил Диего.
— А почему бы нет? — переспросил Реб.
Он не выпускал руку Чармен.
Диего уже предчувствовал, что у Чармен Пейдж с Ребом Климродом дело просто так не кончится.
Пара рассталась, словом не обмолвившись, даже не взглянув друг на друга. Она села в такси и уехала. Реб по­шел прямо к Бруклинскому мосту, двумя пальцами держа за спиной свою кожаную с меховым воротником куртку. И Диего, сначала опешив, должен был догонять его.
Сейчас Диего довольствовался тем, что шагал рядом с Ребом, в очередной раз проклиная его привычку вышаги­вать по Нью-Йорку или другим городам своей размаши­стой походкой — «у меня ведь такие маленькие ножки!» — стуча по асфальту каблуками так, словно он хотел навсег­да впечатать свои следы.
Только когда они подошли к Бруклинскому мосту, Дие­го осмелился спросить:
— В чем дело? Ответа не последовало.
— Ты встретишься с ней снова? — рискнул даже осведо­миться Диего.
— Не знаю. Диего, послушай! Прошу тебя, не говори мне больше об этом.
Диего Хааса удержало тогда лишь то, что «безумные, полные новизны, чудесные гонки» не прервались; и этого оказалось достаточно для его счастья.