Глава 5. Часть 3. Пороги Каракараи

27
Была уже ночь, когда Реб Климрод и Диего Хаас в тот же день вышли из самолета в аэропорту Парижа.
Как и условились, они тут же расстались; Реб не сказал, куда идет, а Диего отправился туда, куда ему велел Реб. Он приехал в отель «Георг V». Там он потребовал доло­жить о себе и очень скоро оказался в обществе двух созда­ний женского пола, вероятно, француженок весьма легко­го нрава.
— Ну что ты еще придумал, негодяй, — спросил у Дие­го мужчина, сидевший между двумя созданиями.
— Бойтесь блондинки, — ответил Диего тоже по-испан­ски. — Это переодетый мужчина.
В глазах собеседника появилась тревога:
— Ты в этом уверен?
— Нет, я сказал это шутки ради, — ответил Диего, целуя блондинку в губы.
— Здравствуй, дядюшка Освальдо. Как поживает Мамита?
— Твоя мать, говоря иначе, моя сестра, обезумела от горя, гнева, отчаяния и стыда. Она считала, что тебя уже несколько недель нет в живых, пока ты не соизволил прислать из Квебека открытку.
— Из Монреаля, — уточнил Диего приглушенным го­лосом (он с головой ушел под юбки блондинки, чтобы быть готовым ко всяким неожиданностям).
— Что ты делал в Канаде? Там же одни медведи и снега.
— Дела, — сказал, успокоившись, Диего (блондинка оказалась женщиной). — Кстати, о делах. Вы устроили мне это свидание завтра утром?
— Claro que si
[Сlаrо que si (испан.) — конечно, устроил.Сlаrо que si (испан.) — конечно, устроил.]
, — ответил дядя Освальдо.
Это был мужчина лет пятидесяти, у которого был тот же нос с горбинкой, те же глаза и даже тот же рот, что у старшей сестры, но те же самые черты, которые у Мамиты дышали непреклонной и решительной волей, на лице дяди Освальдо с годами смягчились. Хотя он и был очень бо­гат, — правда, свое состояние он не заработал, а получил по наследству, — дядя Освальдо, по мнению Диего, был еще и почти умным человеком. Он не отрываясь смотрел на племянника и пыжился вовсю, стремясь казаться вла­стным:
— На кой черт тебе понадобились все эти диковинные штуки?
Диего улыбнулся, в его глазах словно горели два солнца:
— Разве я вас спрашиваю, что вы собираетесь делать с этими сеньоритами? Когда вы приехали в Париж?
— Позавчера, — ответил дядюшка Освальдо.
— Вы ее видели перед отъездом из Буэнос-Айреса?
— Мамиту?
— Нет, — терпеливо возразил Диего. — Не Мамиту. Ее.
В данном случае речь шла о Еве Дуарте, более извест­ной под именем Евы Перон, которую дядя Освальдо много лет назад устроил журналисткой на Радио Бельграно; он владел частью его акций.
— Да, — сказал дядя Освальдо. — Я встречался с ней. Я передал ей все, о чем ты меня просил, и она ответила со­гласием.
— Если учесть, сколько вы ей отваливаете на ее парши­вые так называемые социальные проекты, то вряд ли она могла вам отказать. А письмо? Олух его подписал?
— Диего, не забывай, что ты говоришь о нашем люби­мом президенте и о самой восхитительной женщине наше­го века.
— Пошел он в ж…, — сказал Диего, уткнувшись носом в корсаж блондинки.
— Он подписал. Но если бы твоя матушка знала, что я тебе помогаю, что я вообще с тобой разговариваю, она вы­царапала бы мне глаза.
Голова Диего — и все остальное — пробилась наконец-то сквозь заслон из шелестящих кружев. Снова послышал­ся его приглушенный голос:
— А если бы моя тетя Мерседес знала, что вы делаете с этой брюнеткой, она выцарапала бы вам еще кое-что.
Он встретился с Ребом Климродом на следующий день, в полдень.
Тот самолет, в который они с Ребом сели в полдень 29 декабря 1950 года, доставил их в Копенгаген, а оттуда — после короткой остановки — в Хельсинки. Их аргентинские паспорта вызвали лишь улыбки: ведь не каждый день встретишь аргентинцев на севере Европы.
Диего хорошо помнит, что он ужасно зяб во время пере­езда в отель, который был похож на белый собор с зеленоватыми куполами. Потом ему уже некогда было думать о себе, он лишь исполнял то, что делал или приказывал ему делать Реб.
Ибо в Хельсинки, вероятно, в результате отлично, до мельчайших деталей продуманного плана, их ожидало трое. Первого звали Харлан, ему было около семидесяти лет, и он оказался ирландцем; второй был русский — оче­видно, высокопоставленный чиновник — с бледными, со­вершенно ледяными глазами и звался Федоровым; третий, кого Диего видел впервые, был Джордж Таррас.
— Вы раздеваетесь догола и хлещете себя, — сказал Джордж Таррас.
Он громко расхохотался, увидев изумленную физионо­мию маленького аргентинца.
— Вы что, никогда не парились в сауне?
— У нас в Аргентине, — сказал Диего, — сауна есть у каждой коровы. Им достаточно греться на солнце.
Раздевшись, он вошел в кабину. Сухой жар заставил его пошатнуться. Сев на скамью, он подумал: «Если добавить немножко масла, соли, перца, потом гарнир, то через три минуты я буду готов. Надеюсь, этим типам нравится мясо с кровью». Он пристально поглядел на своего спутни­ка:
— Вы американец?
— Да, — с улыбкой ответил Таррас. — Вы ведь ничего не понимаете в том, чем сейчас занят Реб, не так ли?
— Я никогда ничего не понимаю в том, что делает Реб, никогда. А хлестать себя надо этими штуками?
— Это березовые ветки. Валяйте, не бойтесь. Могу я на­зывать вас Диего? Реб мне о вас рассказывал.
Диего выжидал. Еще не родился и вряд ли когда родится человек, способный задавать ему вопросы или заставить что-либо рассказать о Ребе. Диего ушел в себя.
— Не волнуйтесь. — сказал Таррас, — я ни о чем спра­шивать не буду, Наоборот, Реб просил меня посвятить вас в курс дела, пока он ведет переговоры с Харланом и рус­ским. Вам известно, кто такой Харлан?
— Ничего мне неизвестно, — ответил Диего. — Ничего­шеньки. Я подлинное чудо неведения.
— Харлан, как бы сказать, профессиональный револю­ционер, В частности, он был в Ирландской Республикан­ской Армии вместе с человеком по фамилии Лазарус… или, смотря по обстоятельствам, О’Си. Вам знакомы эти фамилии?
— Нет, — сказал Диего. — Никого я не знаю.
— Но Харлан делал революцию не только в Ирландии. Итак, он был очень близок с неким Ульяновым, более из­вестным под именем Ленина. Вы когда-нибудь слышали о Ленине?
— Ха-ха! — заметил Диего.
— Харлан тоже один из моих старых друзей. Это чистое совпадение. Я свел Харлана с Ребом, а Харлан даст Ребу возможность попытаться провести задуманную Ребом опе­рацию, на которую я не поставил бы… — Таррас прервал­ся для того, чтобы энергично похлестать Диего по груди и плечам, — да не бойтесь вы веника, старина.., на которую я не поставил бы даже десяти центов. Диего, вам известно, чего хочет добиться Реб?
— Нет.
— Вам это прекрасно известно. Реб хочет приобрести шестнадцать танкеров из флота Мэйджора, или Майореску. Если он пойдет обычным путем — путем покупки их на аукционе в Лондоне, — он ничего не получит. Даже ес­ли бы сейчас у него были миллионы свободных долла­ров — а их нет, — любой из этих греков, или Людвиг, или Гетти, норвежская или британская группа обошли бы его — ставлю десять против ста — на аукционе. У него нет никакого шанса.
— Что? — спросил Диего, окончательно решив вообще рта не раскрывать. Он был в таком состоянии, что спроси его, мужчина он или женщина, то задумался бы над отве­том.
— Реб пытался приобрести танкеры. От его имени я в последние месяцы объездил весь мир. Было время, сразу после войны, когда танкер можно было купить по цене «роллс-ройса». Он стоил дешевле потраченного на его по­стройку металла. Поэтому греки, Людвиг и прочие заку­пили сотни танкеров. Эти времена миновали, мой юный Диего. Сегодня единственный путь заполучить танкер — это его построить. Реб попробовал и это. Я ездил в Шве­цию, Норвегию и Германию, побывал на верфях. Дело не пошло, они отказали. И знаете, почему?
— Нет, не знаю, — ответил Диего.
— Потому что раньше нас там побывали греки. Напри­мер, верфь «Блем и Ховальдверк» в Киле работает на Онасиса. Потому что постройка танкера представляет собой долгосрочное вложение капитала, чего Реб сейчас не мо­жет себе позволить. Ведь ни один банк не согласится ссу­дить Реба деньгами. Банкиры с охотой дали бы ему десят­ки миллионов долларов, но не под танкеры. По мнению банкиров, слишком велик риск. Диего, запомните одно: банкир дает вам деньги лишь тогда, когда вы не нуждае­тесь в них. Если вам действительно нужны деньги, значит, вы в отчаянном положении. А если вы в отчаянном поло­жении, то банкиру вы не интересны. Если только речь не идет о национализированном банке. Ладно, Диего, мне очень хотелось, чтобы вы меня попарили, но, пожалуйста, возьмите веник за ручку, а не за листья.
— Извините меня, — нежно ответил Диего.
— Реб думает, что миру скоро потребуется много танке­ров. Особенно Европе. Сейчас она потребляет семьдесят миллионов тонн нефти в год. Реб считает, что потребление возрастет, цена на нефть поднимется, а значит, увеличится стоимость перевозки нефти. Вы мне скажете… нет, от­кровенно говоря, ничего особенного вы мне не скажете… вы мне скажете, что не один Реб так думает, что так счи­тают и нефтяные компании. Вы спросите меня — я читаю этот вопрос в ваших желтых глазах, сквозь туман и пар, да, да, вас явно гложет любопытство, — вы спросите меня, почему сами нефтяные компании не строят себе танкерный флот — они ведь знают, что такой флот им необхо­дим, — а предпочитают помогать развитию частных тан­керных флотов. Вы меня спрашиваете об этом, Диего?
— Ни за что.
— А я вам отвечу, сказав, что нефтяные компании предпочитают перекладывать эту заботу на греков, нор­вежцев, на кого угодно, так как вкладывать капитал в тан­керный флот все-таки тоже рискованно, нет ничего более дорогостоящего, чем корабль, простаивающий у причала, и потому, что сами эти компании вовлечены в огромные инвестиционные программы в сфере разведки и очистки нефти. Нефтеперерабатывающий завод, дорогой мой Дие­го, сейчас стоит пяти танкеров Т-2. Вы, разумеется, знае­те, что такое Т-2?
— Это танкеры, у которых с обоих бортов подпорки.
— Это судно водоизмещением в шестнадцать тысяч тонн, такие же во время войны использовались военно-морским флотом Соединенных Штатов. Перестаньте меня хлестать, пожалуйста. Мы сейчас пойдем поваляться в снегу.
— Н-е-е-е-т! — заорал охваченный ужасом Диего.
Но делать было нечего: появились два огромных финна, подхватили Диего на руки и молниеносно, остервенело выбросили из бани в ледяной снег.
— Завтра в Москве, — усмехнулся Таррас, который уже сидел на снегу голым задом, — вы, мой дорогой, не почувствуете никакой разницы в климате.
— 16 ноября 1917 года, — сказал Харлан, — на Заго­родном проспекте около семи часов вечера я наблюдал ше­ствие двух тысяч красногвардейцев, распевавших «Мар­сельезу». Их кроваво-красные знамена реяли на черном ветру в ледяной ночи.
— Прекрасно, — сказал Реб Климрод.
Харлан посмотрел на него пристально, суровым взгля­дом:
— Вы читали книгу Рида «Десять дней, которые потряс­ли мир»?
— Нет, — ответил Реб.
Харлан негодующе затряс головой:
— Если бы вы ответили мне «да», клянусь, я бросил бы вас здесь вместе с вашей идиотской затеей.
— Я благополучно этого избежал, — с полнейшим бла­годушием сказал Реб.
— Джон Рид был просто дилетантом, хвастуном. И к тому же американцем! Что он мог понять? И подумать, они похоронили его в Кремлевской стене! А все потому, что этот идиот подхватил тиф! Заболей он свинкой, умер бы в собственной постели в Ферпос Фэлпз Миннесота, благословляя свои акции «Дженерл моторс». По сравне­нию с тем, что сделал я!
Федоров, шедший в нескольких шагах сзади, улыбался в пустоту. Он не сводил своего холодного взгляда с Климрода и Диего Хааса, словно опасаясь, как бы они внезапно не растворились в воздухе. А чуть в отдалении за ними следовали трое мужчин, напустив притворно равнодуш­ный вид, сразу выдающий полицейских, которые ведут слежку. Группа шла по улице Горького в Москве. Два часа назад «Ильюшин», скопированный с американского Д.С.4, прибывший из Хельсинки, приземлился на московской земле. Стоял колючий, но приятный морозец, лежал снег, в голубом небе сверкали пестрые купола Василия Блажен­ного. Благообразная очередь тянулась к мавзолею Ленина. Харлан шагал размашисто, таща за собой всю группу, и на ходу рассказывал:
— Я познакомился с Иосифом
[Иосиф Виссарионович Джугашвили, более известный под именем Сталина (прим. автора).]
, когда он еще возглав­лял комиссариат по делам национальностей в Петрограде. До этого был соредактором «Правды» вместе со Львом Каменевым. Вы знали Льва?
— Совсем не знал, — ответил Реб.
Медленно подъехали две черные «Победы». Харлан про­должал сыпать воспоминаниями. Обе машины останови­лись у тротуара, из них вышли шоферы и распахнули дверцы. И сразу же к ним подошли люди из КГБ, Комитета государственной безопасности. «О, Мамита, — подумал Диего, — если бы ты видела своего сына среди красных!» Харлан с Федоровым сели в головную машину, Диего с Климродом расположились во второй. Окна были прикры­ты занавесками. Диего прошептал по-испански: «Выбе­ремся ли мы из этой страны, Реб?» Он хотел еще что-то сказать, когда встретился взглядом с сидевшим в машине полицейским. «Говори по-английски», — сказал Реб.
Ехали минут пятнадцать — двадцать, очень медленно. Первая остановка и первая проверка были в воротах. По­том проехали всего несколько десятков метров. На этот раз появился Федоров, приглашая их выйти из машины на не быстром, но правильном английском. Подняв голову, Диего увидел, что они оказались в просторном внутреннем дворе огромного здания: от всего вокруг веяло холодом, и почти повсюду стояли часовые в штатском, Снова провер­ка, на сей раз в фойе, откуда вела широкая лестница. Тут начался разговор, которого Диего понять не мог: его нача­ли по-русски Федоров и Харлан, а продолжился он по-польски с участием Реба.
Реб сказал:
— Диего, нам разрешили подняться к министру. Оста­вайся здесь и жди.
— Не задерживайся.
Дрожа от страха, Диего смотрел, как Реб, Харлан и Фе­доров ушли в сопровождении мужчины. Они вступили на лестницу и пропали из виду, Диего наконец сел на стул, который ему предложили, и единственный раз, когда он захотел встать немного размяться, ему ясно дали понять, что лучше оставаться на своем месте.
Наверное, через час наверху возникла какая-то сумато­ха, все с явной нервозностью забегали. На верхней пло­щадке появился полный мужчина в очках и сошел вниз. Не успел он поравняться с Хаасом, как между аргентинцем и неизвестным встали трое. Мужчина прошел, бросив быстрый взгляд в его сторону, и вышел в окружении оце­пеневших людей. Он сел в большую машину и уехал.
Прошло еще два часа, и Диего уже представлял себя в Сибири с ядрами на ногах или с выжженными каленым железом глазами, как у Михаила Строгова. Больше всего его беспокоил поддельный паспорт Реба, который он сам ему изготовил.
…Но наконец-то появились Реб, Харлан и Федоров. Ли­цо Реба выражало невозмутимое спокойствие. Он сразу же велел Диего:
— Ничего не говори, молчи.
На улице стемнело, и зажглись очень редкие огни Мос­квы. Настал момент, когда Диего оказался с Ребом наеди­не в одном из номеров гостиницы «Метрополь». Диего хо­тел было заговорить…
— Не время, — сказал Реб. — Молчи.
Они провели вечер с Харланом и Федоровым; оба пили не закусывая, и казалось, что ничуть не пьянеют. Поужи­нали на улице Горького, в ресторане «Арагви». Потом вер­нулись в «Метрополь».
— Расскажи мне о твоем дяде Освальдо и о его поместь­ях в Аргентине, — попросил Реб.
Это означало: и помалкивай обо всем другом.
На следующий день продолжалась все та же комедия: машины с опущенными занавесками, эскорт, бесконечные ожидания Диего Хааса по утрам и после полудня, тогда как Реб Климрод и Харлан, неотлучно сопровождаемые Федоровым, казалось, обошли одно за другим все москов­ские министерства…
Завтра наступило 31 декабря. Вечером они сели в само­лет, вылетающий в Хельсинки. И лишь в финской столи­це, шагая в недосягаемости от нескромных ушей по про­сторной площади Раутатиори, запруженной трамваями, Реб Климрод с улыбкой сказал:
— Ты ничего не понял?
— Чему здесь удивляться? — с горечью спросил Дие­го. — Я обижен, Реб. Разве мы не были у Ивановых? Или мне приснился кошмар, а?
— Мы к ним ездили.
— Кто этот тип в очках, с такими страшными глазами?
— Лаврентий Берия.
— Madre de Dios
[Madre de Dios (исп.) — Матерь Божия.]
, — вскричал Диего. — Сам Берия?
— Да.
— И ты с ним разговаривал?
— Да. И не только с ним, Диего. У Сталина я даже до­бился того, чего хотел.
Он взял своего аргентинского друга под руку.
— И это совсем просто, Диего. Прежде всего это зерно, на экспорт которого твой дядя Освальдо получил разреше­ние у президента Перона при посредничестве твоей подру­ги Эвиты. Ник Петридис, а точнее, его брат Тони погрузит его на мое судно и другие суда. Улавливаешь?
— Едва.
— Зерно будет доставлено в Советский Союз, в порт на Черном море. В обмен на зерно получим картины: холсты Филонова, Малевича, Татлина, Лисицкого, Янкелевского, две работы Натальи Гончаровой, три работы Кандинского, три Шагала, две Рабина, работы Соболева. И других. Мне даже обещали в качестве премии холсты Сезанна и Матис­са, не говоря о двух-трех Пикассо, которые были куплены Щукиным и Морозовым, двумя торговцами картинами, которых ты наверняка знаешь, прежде чем Ленин с по­мощью Харлана не покончил со всем этим. Но своего по­следнего обещания Сталин не сдержит, Диего.
— Не сдержит?
— Нет. Хотя он и питает глубокое отвращение к упа­дочной, разлагающейся капиталистическо-империалистической живописи Запада; он далеко не дурак и всегда найдется тот, кто подскажет ему, — хотя в этом нет уверенно­сти, все они запуганы этим больным стариком, — что кар­тина Сезанна или холст Пикассо для нас, кретинов с Запада, дороже золота. Диего, и все-таки он подарил мне, подарил лично, холст Нико Пиросманашвили, этот ху­дожник тоже грузин, как и он сам, и, кстати, наш Джордж Таррас…
Диего смотрел на Реба. Он не знал ни одной из тех фа­милий, которыми, как из пулемета, выстреливал Климрод. Кроме Шагала или Кандинского и, разумеется, Се­занна, Матисса и Пикассо. А еще Диего почти ничего не понимал в живописи, и она оставляла его абсолютно рав­нодушным. Но он знал своего Реба Климрода и его молча­ние, даже полную немоту в течение недель, если не меся­цев, и вдруг эти лихорадочные вспышки страсти — как этой страсти к живописи в данный момент, — когда какая-либо тема внезапно пробуждала его и вынуждала болтать часами напролет. Диего вовсе не пытался прервать Реба. В конце концов именно в такие минуты благодаря возбужде­нию, что пробуждалось у него под внешней невозмутимо­стью, Реб становился по-настоящему человечным. Поэтому Реб говорил, а Диего молчал, пока они бесконечно дол­го шагали по холодным и прямым улицам Хельсинки, чей геометрический центр представлял собой некую шахмат­ную доску в городе, спланированном на русский манер. Реб наконец улыбнулся:
— Диего?
— Да, Реб.
— Я тебе надоел, правда?
— Что за странная мысль! — возразил Диего, сдобрив свой тон праведника необходимым сарказмом. И спросил: — И что мы будем делать с этими холстами? Откроем га­лерею? Мы смогли бы это сделать, устроив балаган на Пя­той авеню, Реджент-стрит, под аркадами рю де Риволи или в Буэнос-Айресе, на улице Хунин перед Космополитен, а может, в Таманрассете или Улан-Баторе, и будем продавать их прохожим. На вырученные деньги сможем расплатиться с дядей Освальдо за его зерно при условии, если он продлит векселя на семьдесят пять лет.
— Нет.
— Мы не будем этого делать?
— Нет. У меня уже есть покупатель, Диего. В Соеди­ненных Штатах. В обмен на картины, полученные за зер­но, этот покупатель поставит под ключ, вместе с персона­лом, текстильную фабрику, которая будет построена в Аргентине. И под эту фабрику правительство твоей стра­ны подпишет с Советским Союзом соглашения о регулярных поставках зерна.
— Оказывается, эта пустяки, все проясняется, — мрач­но сказал Диего. — И я предполагаю, что вместо комисси­онных за эти сделки, чьим загадочным вдохновителем ты являешься, ты получишь шестнадцать горшков с кра­ской, — разумеется, с красной, — чтобы выкрасить дымо­вые трубы танкеров, которые ты никоим образом не смо­жешь купить на аукционе?
Реб расхохотался, что бывало с ним крайне редко и по­казывало, до какой степени на этот раз его опьянил успех.
— Диего, это верно, что мы получим комиссионные от аргентинцев за эту и другие операции, даже если поставки зерна из Аргентины в Советский Союз будут продолжать­ся тридцать или сорок лет. Но я просил о другом и сейчас этого добился. Вот смысл тех телеграмм, что я получил в отеле по прилете в Хельсинки: два часа тому назад Косташ, Йон и Никифор Майореску прилетели в Цюрих. За­втра они будут в Лондоне в кругу семьи. И Косташ согла­сен, и лондонская семья согласна: меня не сотрет в поро­шок на аукционе какой-нибудь грек или кто-либо еще по той простой причине, что шестнадцать танкеров будут уб­раны из лота, предлагаемого семьей Мэйджоров на прода­жу по взаимному соглашению. До этого танкеры будут проданы поодиночке. И я их оплачу теми деньгами, что ссудил мне человек, которому я поставил все эти холсты; он — фанатичный собиратель, но еще и один из главных акционеров «Урбан Лайф» — той страховой компании, ко­торой я продал дом N 40 на Уолл-Стрит. Пойдем ужинать, Диего. Джордж Таррас приглашает нас встречать Новый год. И мы не будем красить трубы танкеров в красный цвет: это цвет Ниархоса. Впрочем, в зеленый тоже. Им выкрашены палубы танкеров Онасиса. Я очень голоден, Диего, просто зверски проголодался.
Джордж Таррас навсегда оставил Гарвард и свою ка­федру. Теперь он сможет проводить все свободное время, копаясь в чужих книгах и сочиняя свои, вместо того чтобы талдычить год за годом один и тот же, почти без измене­ний, курс. Его жена Ширли сама уговаривала Джорджа ответить согласием не только потому, что при этих пере­менах он получал значительные финансовые выгоды (Климрод предложил в пять раз больше его профессорско­го оклада и в доказательство своей платежеспособности предложил выплатить заработную плату за десять лет вперед), но и потому, что сама она питала к Ребу, говоря ее словами, материнское чувство.
Джордж Таррас находил большое удовольствие в этих бесконечных странствиях по Скандинавии и Германии; к ним скоро прибавились поездки по Атлантическому побе­режью США с целью найти предназначенные на продажу танкеры. Ему был тогда пятьдесят один год, почти чет­верть века он преподавал, и — кроме военных лет, кото­рые провел в Австрии, участвовал в Нюрнбергском про­цессе, — Таррас не слишком много путешествовал, переходя от книг, что читал, к книгам, что писал сам; кстати, его книги не имели никакого успеха, хотя это уяз­вляло его меньше всего на свете.
Из всех, знавших Реба Климрода, он был самым умным человеком, питавшем к Ребу самую естественную лю­бовь — любовь отца, который так никогда и не оправился от того эмоционального потрясения, что пережил в мае 1945 года в Маутхаузене при виде мальчика, воскресшего из мертвых.
28
Возвращаясь из Москвы, Климрод, Таррас и Диего только одну ночь провели в Хельсинки и сразу выехали в Лондон. Они прибыли туда к обеду, который, как отметил Диего, «не стоил того, чтобы во весь опор нестись из Фин­ляндии». В тот же день, 1 января после полудня, они встретились с Косташем Майореску, маленьким сухоньким человечком, который сначала, не говоря ни слова, долго жал руку Реба Климрода, а затем на несколько старомод­ном английском языке выразил свою благодарность и на­дежду на то, что все обязательства, принятые его кланом, были выполнены. Заключение, о котором он не хочет рас­пространяться, подорвало его здоровье, но, обретя свобо­ду, он, без сомнения, немедленно возьмет бразды правле­ния в свои руки. Когда Климрод объяснил ему, что двадцать девять миллионов шестьсот тысяч долларов — условленная цена за шестнадцать танкеров — пока еще не выплачены страховой компанией, так как первого января банки закрыты, Майореску лишь покачал головой.
— Все это мелочи. Танкеры — ваши. И, Бог свидетель, вы их не украли! Человек, сумевший вытащить меня и мо­их братьев оттуда, где мы были, без сомнения, способен отыскать тридцать миллионов долларов. Климрод!
— Слушаю.
— Вы специально прислали к нам — я имею в виду мо­их лондонских родственников — этих Лернера и Берковичи для переговоров о нашей необычной сделке?
— Они постоянно работают со мной.
— Но они, как и мы, — румыны по происхождению. Наверняка это совпадение не случайно. Климрод улыбнулся:
— Главное, что они лучшие их представители. — За­тем, театрально вытянув руку, сказал: — И я принимаю ваше приглашение на завтрашний обед в двенадцать ноль-ноль — ведь вы намерены пригласить меня, не так ли? Прекрасно понимаю, что сегодня вечером вам хочется от­праздновать встречу в кругу семьи. Мое любимое румын­ское блюдо — токана де вите и мититей. А на десерт — дульчаца [Токана де вите — телячье рагу, мититей — сильно перченые котлет­ки, дульчаца — варенье..
Таррас и Сеттиньяз были поражены, но не столько по­знаниями Реба Климрода в румынской кухне, сколько грандиозностью операции. Чтобы приобрести шестнадцать танкеров буквально на глазах и под носом крупнейших су­довладельцев, он за несколько дней привлек к этому делу Тарраса и Сеттиньяза, братьев Петридис плюс Диего Хааса, Харлана плюс — Маркс его знает, сколько — советских министров и крупных государственных деятелей, в том числе Берию и Сталина, затем Эвиту и Хуана Перона, какого-то тайного агента с Востока, самого крупного арген­тинского миллиардера, а именно дядю Диего, да еще дру­гого — на сей раз американского — толстосума, страстного коллекционера русской живописи и акционера одной из крупнейших в Соединенных Штатах страховой компании, С середины июля 1950-го по весну 1955-го, после при­обретения танкеров, он одновременно проворачивал опе­рацию на Уолл-Стрит, вместе с Лилиан Моррис расширял сферу деятельности компании «Яуа», с помощью Роджера Данна налаживал бизнес в прессе, создавал сеть рестора­нов, осуществляя заодно массу других проектов. Реб Климрод упорно добивался того, чтобы его собственное участие в делах было скрыто непроницаемой завесой ано­нимности. Он никогда не действовал от собственного име­ни, и если ему случалось лично принимать участие в пере­говорах, то делал это, зачастую выдавая себя за другого или же скрывая свою истинную роль. Реб до безумия ус­ложнил систему документации в фирмах. Невероятно, но во всем, что касалось лиц, отобранных им для работы, — будь то люди по найму или компаньоны, которым он дове­рял, — Климрод почти не совершал ошибок.
Выбирая людей, которые должны были выступать в ка­честве владельцев компаний, он, как правило, отдавал предпочтение гражданам Соединенных Штатов, не так давно поселившимся в стране, в частности польским им­мигрантам.
В первые январские дни 1951 года несколько членов бу­дущего штаба Короля оказались — редчайший случай — вместе в Лондоне: Таррас, Сеттиньяз, братья Петридис и Лернер с Берковичи. То было изначальное ядро, которому со временем предстояло значительно разрастись.
Тони Петридис уехал в Аргентину. Его брат Ник возло­жил на себя дела по фрахтованию судов, предназначенных для транспортировки дополнительных грузов, помимо тех, что перевозили на «Ява блу роуз» — судне, приобретен­ном Климродом благодаря Роарке.
Таррас сначала улетел в Соединенные Штаты, чтобы провести разведку на верфях Восточного побережья, в штатах Мэриленд и Массачусетс. Затем он побывал в Аф­рике, в Либерии, а также в Японии — видимо, подготовка японской операции уже началась.
И, наконец, Сеттиньяз просто-напросто вернулся в Нью-Йорк. Он уволился из компании «Уиттакер энд Кобб» и приступил к оборудованию своей конторы на Пятьдесят восьмой улице, неподалеку от Карнеги Холла, где находится и по сей день, а также, получив от Климро­да «карт бланш», занялся подбором сотрудников.
В один из февральских дней Реб Климрод впервые при­шел в его новые служебные апартаменты. Заснеженный Нью-Йорк был объят ледяным холодом, но, несмотря на это, Реб был в полотняных брюках, рубашке и неизменной кожаной куртке с меховым воротником. Его с трудом про­пустили. То есть Климроду пришлось примерно полчаса дожидаться в холле, непринужденно болтая с телефонист­кой. Сеттиньяз случайно вышел из кабинета и только тог­да увидел, кто пришел.
— Какого черта вы не сказали, кто вы такой? Мне на­звали какого-то Антона Бека.
— У вас тут работает чрезвычайно симпатичная девуш­ка, — ответил Климрод с таким простодушием, что Сет­тиньяз и под угрозой смерти не смог бы сказать, притворя­ется он или нет. — Дэвид, — продолжал Климрод, — помните ту ночь, когда мы летели в Лондон? Я тогда пере­числил вам дела, которыми занимаюсь. Вы, разумеется, не могли все записать. Думаю, можно сделать это сейчас. По­надобится, конечно, некоторое время, и если у вас назна­чены какие-то другие встречи, лучше бы их отменить, за исключением самых неотложных. Ну что, начнем?
И после этого они проработали восемнадцать часов кря­ду. Без перерыва, если не считать коротких передышек, когда им приносили сандвичи и кофе. Реб Климрод то са­дился напротив Сеттиньяза и созерцал потолок, не выни­мая рук из карманов куртки и вытянув ноги, то ходил взад-вперед по кабинету и, следуя отвратительной при­вычке выравнивать якобы сдвинувшиеся рамы картин или дипломов, с притворным усердием поправлял их, но, увы, вкривь и вкось.
И диктовал. Диктовал бесконечно долго, очень спокой­но, не прибегая ни к записям, ни к шпаргалкам, ни, совер­шенно очевидно, к каким бы то ни было уловкам мнемо­техники.
— … Чикаго, 11 октября 1950 года, фирма «Шаматари Фуд Систем Инкорпорейтед». Доверенное лицо: Анатолий Паревский, родился 29 марта 1909 года в Брест-Литовске. Гражданин США. Женат, двое детей, профессия — предприниматель-электропромышленник. Адрес: Норт Кинге-бург-стрит, 1096; телефон: 225 67 84. Капитал компании: десять тысяч долларов. Оборот на 31 декабря прошлого го­да 623 567 долларов. Движимое и недвижимое имущество: 3 150 долларов. Кредитное учреждение: «Нэвил Феафэкс Бэнк». Размер кредита: 50 000 долларов. Предусмотрен­ные выплаты, включая налоги: 916 долларов в месяц. Ад­вокат-посредник — уже упомянутый Моу Абрамович из Чикаго. Главный менеджер — Херберт Миевский. обра­щаться по адресу конторы: Рузвельт-драйв, 106; телефон: А 23856, домашний адрес…
…Все двести восемнадцать фирм возглавляли доверен­ные лица — сто тридцать один человек, — такие люди, как Збигнев Цыбульский или Диего Хаас (лишь это имя было знакомо Сеттиньязу). Не только мужчины, но и женщины; разумеется, больше всего его поразило обилие женщин среди доверенных Климрода…
— Реб, это безумие. Рано или поздно министерство фи­нансов сопоставит данные.
— И когда же это произойдет? Все фирмы регулярно платят налоги. А ваша работа и состоит в том, чтобы изу­чать ситуацию, создавшуюся в результате смежной дея­тельности этих компаний. Вы боялись, что окажетесь лишь бухгалтером; теперь сами видите, что я жду от вас не просто учета, а гораздо большего. Ваша задача — централизовать эту работу, изучать счета всех фирм, сообщать мне о малейших нарушениях, какого бы характера они ни были. И, кроме того, вы должны сделать так, чтобы никог­да и ни под каким предлогом мое имя нигде не всплывало. Я не хочу быть на виду, и вам это известно. Можете вы это сделать, Дэвид?
— Во всяком случае, могу попытаться, — ответил не­много ошарашенный Сеттиньяз.
— Вам это удастся, Дэвид.
— Вы будете создавать и другие компании?
— Вполне возможно. Но как раз сегодня мы ставим точ­ку. Впредь о создании новых фирм вам будут сообщать ад­вокаты, они же будут снабжать вас необходимой информа­цией. Вы, разумеется, должны ее проверять. И, пожалуйста, не доверяйтесь никому.
— Даже Джорджу Таррасу?
— Даже ему. О рождении каждого нового предприятия вы будете узнавать из двух источников: от юриста вроде Бенни Берковичи, Лернера или Абрамовича, который бу­дет составлять контракты и все подготавливать, а также от моего официального агента. По всем вопросам, касаю­щимся наших морских средств, вы должны иметь дело с братьями Петридис и Таррасом, В других сферах появятся свои Петридисы. Продолжим, Дэвид? Монреаль, 29 сен­тября 1950 года, название фирмы…
Черные Псы и в самом деле стали наведываться к Сеттиньязу. Все они были удивительно похожи друг на друга, во-первых, в подавляющем большинстве они оказались евреями румынского происхождения (особенно в начале пятидесятых годов, когда речь шла о сделках, осуществля­емых в Европе и Соединенных Штатах; затем контингент стал попестрее), но сходство, если даже оно не касалось внешности, все же проявлялось по-иному: в насторожен­ном поведении, разговоре, ограниченном строго необходи­мой информацией, мафиозном виде, убийственной серьез­ности и безоглядной верности Климроду. Ни с одним из них Сеттиньяз не имел возможности (да и желания) завя­зывать какие бы то ни было контакты, помимо служебных. Прошло очень много лет, прежде чем он узнал, например, о Берковичи, которого более четверти века встречал очень часто, и узнал случайно, что он хороший семьянин, имеет жену и четверых детей, по характеру застенчив и мягок, с увлечением коллекционирует фарфор и, кроме того, заяд­лый книгочей.
Братья Петридис, Ник и Тони, мало чем отличались друг от друга. Они всем руководили и принимали реше­ния, но главное — официально представляли все панамские и либерийские фирмы, а также их руководство. Но при этом ничуть не уступали Лернеру или Берковичи по части сдержанности в словах да и трудоспособностью от­личались почти столь же могучей.
С годами появились другие люди, чьи функции и обя­занности были примерно такими же. Они были не просто Черными Псами, но чем-то вроде министров или баро­нов…
Такими, например, оказались француз Поль Субиз, Тудор Ангел, Франсиско Сантана…
В других сферах выплыло еще несколько имен, прежде всего потому, что эти люди сумели сохранить дистанцию и постепенно наравне с другими стали полноправными При­ближенными Короля. Это швейцарец Алоиз Кнапп (и сме­нивший его Тадеуш Тепфлер), китаец Хань, ливанец Несим Шахадзе — сказочный знаток валютных операций, одновременно отвечавший за связи со странами Востока.
Что же касается гостиничной сети, то здесь был не ба­рон, а баронесса — англичанка Этель Кот.
Разумеется, существовала и латиноамериканская ко­манда, представленная аргентинцем Хайме Рохасом — не путать с Убалду Рошей, бразильцем, выполнявшим почти наравне с Диего Хаасом совершенно особые поручения, а также двумя бразильскими адвокатами: одним — из Рио, по имени Жоржи Сократес, другим — из Сан-Паулу, его звали Эмерсон Коэлью.
Только один человек занимал особое, даже исключи­тельное положение, наравне с Сеттиньязом. Он, без со­мнения, знал о Короле не меньше, чем тот, но совсем в других областях, и до самого конца оставался кем-то вроде личного и тайного советника Климрода. Этим человеком был Джордж Таррас.