Глава 6. Часть 5. Приближенные короля

37
Чармен Пейдж умерла 17 января 1961 года. Обычно все рождественские праздники она проводила в кругу семьи. Вот и на этот раз она приехала в сопровождении двух сво­их эфиопок да еще другой женщины, как оказалось, врача, не отходившей от нее ни на шаг. В течение двух недель, которые она провела сначала в Нью-Йорке, затем в Коннектикуте, она выглядела вполне жизнерадостной даже веселой, хотя временами в глазах у нее опять появилась лихорадочная тревога, и швейцарка — ее звали Марта Ходлер, — заметив это, сразу тихонечко пря жалась к ней, чтобы вовремя оказать помощь. Но даль ничего не происходило, и Чармен с улыбкой говорила «Все хорошо, Марта…»
Она обожала детей Дэвида и Дианы Сеттиньяз, и в этом году, так же как прежде, привезла с собой неслыханное множество подарков, в том числе настоящее швейцарское шале из дерева и шесть полностью обставленных комнат и даже со смешной кукушкой, которая в самые неожиданные моменты высовывала головку из ящика и кричала хриплым фальцетом: «Детское время! У умных детей ро­дители без ума!»
И все это в масштабе один к десяти, включая трубу.
Так что слуги-гавайцы, когда им надо было сделать уборку в шале, установленном в глубине сада, вынуждены были ползать на четвереньках, а иногда даже на животе («игрушку» собирала специальная бригада плотников, прибывших на грузовом самолете из Цюриха).
Дети были в восторге. И, конечно, они изо всех сил уп­рашивали родных, чтобы им разрешили провести канику­лы в их собственном доме, в компании двоюродных брать­ев и друзей, с которыми они запирались в шале и проводили свои тайные совещания. В результате вечером, чтобы извлечь их оттуда и отправить в ванную, приходи­лось вести долгие переговоры с участием парламентеров. Они явно боготворили свою тетушку, способную приду­мать такое…
… Так же как боготворили ее все родственники, вклю­чая родителей Сеттиньяза и, конечно, его жену. Когда он пытался заговорить о том, что сам боязливо называл «нер­возностью» Чармен, они пожимали плечами. А иногда да­же упрекали в том, что он без конца муссирует эту тему. Чармен эксцентрична, но такой она всегда была, с самого детства, что же в этом нового и зачем волноваться по это­му поводу? Разумеется, они уже знали о ее браке с «этим Климродом», которого никто или почти никто не видел, кроме Дианы, встречавшейся с ним раза два. Им известна даже история с револьвером, когда она якобы стреляла в своего эфемерного мужа на ее яхте где-то в Средиземном море в начале весны 1956 года. (Дэвид, которому Джордж Таррас рассказал о подлинных обстоятельствах случивше­гося, открыл тайну жене.) Но дело выеденного яйца не стоило; не было никакого полицейского расследования, и, между прочим, кто знает, что там произошло на самом де­ле? Этот Климрод или как-там-бишь-его-зовут, вполне возможно, погнался за приданым, соблазнившись десятью миллионами Чармен, которая наверняка вышла за него из чистого сумасбродства, но так же быстро отделалась от му­жа: она ведь намного умнее всех в семье, и вряд ли найдет­ся мужчина — какой бы он ни был, — которому удастся заставить ее делать то, чего она не хочет. Этот Климрод, наверное, явился с тем, чтобы потребовать еще немного денег, и, пожалуй, никого бы не удивило, если б вдруг об­наружилось, что в действительности именно он пытался стрелять в нее, а Чармен, по своей известной доброте, не захотела передавать его в руки полиции.
И, кроме того, если бы Чармен была действительно неу­равновешенной, это было бы заметно. Да, она консульти­ровалась с врачами как в Соединенных Штатах, так и в Европе и не скрывала этого. Но ее ведь не положили в пси­хиатрическую больницу? Нет. Она жила в Швейцарии, в огромном и роскошном доме под Цюрихом, который при­обрела, и если там с ней находились один-два врача, то это просто ее очередная блажь, ведь держат же при себе дру­гие магов или астрологов.
— Дэвид, ну посмотрите на нее… В чем она ненормаль­на? Да, Чармен живет одна, я хочу сказать, без мужа и де­тей, но разве это запрещено? И почему женщине нельзя оставаться без мужа? Вы, мужчины, все одинаковы: когда один из вас отказывается жениться и иметь детей, вы гото­вы считать его чуть ли не героем. Но если женщина ведет себя так же, вы объявляете ее сумасшедшей…
Телефонный звонок раздался в ночь с 16 на 17 января, около двух часов утра — в восемь утра по европейскому времени. Сеттиньяз сам снял трубку, голос с немецким ак­центом произнес:
— Случилось несчастье, господин Сеттиньяз. И очень большое.
В Цюрихе они с Дианой наняли машину и поехали на юго-восток, в сторону Вадуца в Лихтенштейне, но ехать так далеко им не пришлось. Дом находился среди велико­лепных гор, окружавших озеро Валензе. Марта Ходлер ждала у ворот, глаза ее распухли и покраснели от слез:
— Никогда себе этого не прощу, господин Сеттиньяз. Никогда в жизни.
И снова заплакала. Она жила при Чармен семь лет и была не единственным врачом, постоянно дежурившим около нее: Чармен находилась под наблюдением еще двух врачей, не считая сестер, которые день и ночь не сводили с нее глаз, сменяя друг друга. Роскошный дом с огромным штатом прислуги и так называемых секретарей был, в сущности, частной психиатрической клиникой для одной больной, которую оберегали от нее самой.
— Вчера вечером, как часто бывало, мы смотрели фильм. Она казалась совсем спокойной, спокойнее, чем обычно, и абсолютно здраво обо всем рассуждала. Я не мо­гу простить себе именно этого: столь ясное сознание долж­но было насторожить меня…
После возвращения из Соединенных Штатов с ней слу­чился припадок, но довольно непродолжительный. Как всегда.
— Из-за детей, которых она видела у вас. Поездка к вам всегда на нее так действовала. Если бы это зависело от меня, я бы ее никогда к вам не пустила.
Но по всем признакам она очень скоро преодолела кри­зис. Самыми тревожными и трудными в ее случае были именно эти периоды временного ослабления болезни, ког­да она становилась нормальной.
— В последние два года сознание ее все реже и реже от­ключалось настолько, чтобы забыть имена самых дорогих ей людей. Прежде она и мужа-то не узнавала… Но ей как будто становилось лучше, в прошлом году они вдвоем про­вели три дня в Цюрихе, и он сказал, что все прошло не со­всем плохо. Только по возвращении наступил рецидив, который продлился целый месяц…
Чармен вернулась к себе в комнату в одиннадцать ча­сов. Эфиопки уложили ее. Один из врачей принес лекарст­во, которое помогало ей уснуть и в общем и целом успоко­ило окружающих, так как все были уверены, что она будет спать глубоким сном по меньшей мере восемь часов.
— Мы нашли таблетки у нее под подушкой. Она сдела­ла вид, что приняла их, и притворилась, будто засыпает…
Обе эфиопки ночью всегда находились рядом с ней, ес­ли, конечно, не было мужа. Но они ничего не услышали по той простой причине, что Чармен подсыпала им снотвор­ного.
— Она заранее продумала свою смерть и все для этого подготовила… Вышла из дома в ночной рубашке — мы об­наружили следы ее ног на снегу. В любом случае она умер­ла бы от холода, ведь ночи сейчас морозные, температура доходит до минус пятнадцати. Мы думаем, что это про­изошло в час ночи…
Чармен пошла вперед меж деревьев, дошла до домика садовника в глубине парка — собаки не залаяли, видно, узнали ее. Села прямо на утрамбованную и обледенелую землю и вскрыла себе вены. Но поскольку кровь вытекала медленно, взяла косу и вонзила острие в живот…
— Умирала она, наверное, не меньше часа…
Диего Хаас был уже здесь, он приехал примерно на два часа раньше Сеттиньязов, хотя они вскочили в первый по­павшийся самолет на Европу. И он не просто находился здесь, но, как хозяин, отдавал распоряжения в доме, и все ему, совершенно естественно, подчинялись. Дэвиду Сеттиньязу было слишком тяжело, и сдерживать антипатию, которую всегда внушал ему маленький аргентинец, он был просто не в силах:
— По какому праву вы во все вмешиваетесь? Желтые глаза холодно вперились в него:
— Я выполняю приказы Реба.
— Чармен Пейдж — член нашей семьи, — дрожа от не­годования, сказала Диана. — Она была моей сестрой.
— Она была женой Реба, — очень спокойно ответил Диего. — Прежде всего. Все остальное — не в счет в срав­нении с этим.
В его золотистых зрачках — так это было или нет? — Дэвид Сеттиньяз уловил какую-то издевательскую иро­нию, которая буквально взбесила его, подобного чувства он раньше никогда не испытывал и больше не испытает в жизни.
— Немедленно убирайтесь отсюда, — сказал он. — Это дом Чармен.
— Это дом Реба, — ответил Диего. — Все здесь принад­лежит ему. В первую очередь я, но и вы тоже, Сеттиньяз. И я сделаю то, что приказал мне Реб, даже если для этого придется убить и вас, и вашу жену. Я ясно выразился? Но раз у вас возникли какие-то сомнения, я дам вам адрес по­веренного, которого зовут Карл Зигварт. Он живет в Цю­рихе, Мюлебахштрассе, 7, номер телефона: 33.85.44. Я с удовольствием наберу этот номер для вас. Там ждут звон­ка, назовите только ваше имя. И говорите по-английски.
Он действительно набрал номер, произнес несколько слов по-немецки и протянул трубку Сеттиньязу. Тот взял ее. Голос в трубке сообщил ему, что весь дом, включая на­ходящиеся в нем вещи, вплоть до последней мелочи, явля­ется собственностью господина Хааса из Буэнос-Айреса; упомянутый господин Хаас был именно тем человеком, который оплачивал врачей, медсестер, прислугу, весь пер­сонал. Зигварт добавил, что будет очень признателен гос­подину и госпоже Сеттиньяз, если они, как только позво­лят их печальные обстоятельства, посетят его контору, чтобы прояснить некоторые детали, касающиеся наследст­ва г-жи Климрод.
Дэвид Сеттиньяз повесил трубку. Хаас не двинулся с места.
— Церемония начнется завтра в девять утра, — сказал он. — Мадам Климрод хотела, чтобы ее кремировали, зна­чит, так и будет. Все уже предусмотрено.
— Наши родственники физически не успеют приехать.
— А вот это мне в высшей степени безразлично, — от­ветил Диего.
В тот же день после полудня приехал Джордж Таррас. Он объяснил, что ему позвонил Диего и сообщил о случив­шемся. Новость потрясла его.
— Дэвид, заклинаю вас: сдерживайте свою неприязнь к Хаасу. Он во всем подчиняется Ребу, а перед законом Чармен была мадам Климрод. Вы же это знаете. И сердиться за это на Диего не имеет смысла.
Родители Чармен и Дианы, а также мать Дэвида Сеттиньяза приехали одновременно, вечером; с ними — три-четыре родственника. Таким образом на следующий день, перед тем как направиться в крематорий, собралось человек десять, помимо персонала, ухаживавшего за молодой женщиной.
Но Реба не было.
Сеттиньяз опять стал выговаривать Диего Хаасу:
— Где же он?
— Там, где надо.
— Он даже не явится?
Последние слова Сеттиньяз чуть ли не прорычал.
— Он будет делать то, что считает нужным, Сеттиньяз.
В эти дни в вечно насмешливых желтых глазах Диего, как никогда отчетливо, читалась неслыханная ненависть и жестокость, свойственные этому кругленькому коротыш­ке, оставшемуся невозмутимым все время — и до, и после кремирования. Даже на слезы женщин и переживания мужчин он смотрел, чуть ли не посмеиваясь.
— Вы еще безумнее его, — не найдя других слов, сказал ему под конец Сеттиньяз.
Диего ответил ехидной, уничтожающей улыбкой:
— Никто и ни в чем не может сравниться с Ребом. — И затем добавил: — Сегодня после обеда, а затем этой же ночью я заканчиваю все дела с домом и людьми. Реб ска­зал, если вы, ваша жена… или они… — движением подбо­родка он указал на группу стоявших поодаль членов семьи Пейдж, — если кто-нибудь из вас захочет взять что-то из дома — пожалуйста. Берите все, что хотите. Все улажено. Я прервал страховку.
— Идите к черту, — ответил Сеттиньяз.
— Я очень хотел бы встретиться с ним когда-нибудь, но, увы, не очень в это верю, — ответил Диего. — От подобно­го свидания можно ожидать многого.
Но в конце концов странный тон, которым он произнес слова «этой ночью», возбудили любопытство и какое-то раздражение в душе Сеттиньяза. 20 января 1961 года во второй половине дня они с Таррасом поехали к дому, рас­положенному в горах у озера Валензе.
До этого Сеттиньяз и члены семьи Пейдж присутство­вали на оглашении завещания Чармен. После смерти мо­лодой женщины осталось примерно двадцать три миллио­на долларов. Десять миллионов унаследовали ее племянники и племянницы — такую сумму она сама получи­ла в день совершеннолетия в 1947 году, — а остальное предназначалось Детскому фонду Организации Объединенных Наций.
— По крайней мере Климрод не воспользовался ее деньгами, — заметила теща Сеттиньяза.
Весь персонал был уволен, получив невероятно щедрое вознаграждение. Дом представлял собой большое белое здание в три этажа; он был очень красив, стоял в глубине парка в двенадцать гектаров, рядом были расположены служебные постройки и конюшня; Дэвид Сеттиньяз, бы­вавший здесь два-три раза летом и весной, знал, что в это время года парк утопал в цветах. В доме было примерно тридцать роскошно обставленных комнат.
Глубокой ночью машина Тарраса и Сеттиньяза въехала на длинную аллею, вдоль которой росли огромные вязы. Все без исключения окна и балконы были освещены. В первый момент они решили, что здесь происходит какая-то встреча.
Затормозили у подъезда, украшенного двумя рядами колонн. Черные лакированные двери были широко рас­пахнуты.
Вошли.
И сразу почувствовали запах. С тревогой перегляну­лись, но беспокойство еще сильнее возросло, когда они увидели, как по черному ковру, покрывающему часть бе­лых ступеней, медленно стекает бензин.
И сразу вслед за этим на верху парадной лестницы по­казался Диего. В руке он держал канистру.
— Вы прибыли вовремя, — сказал он. — Через несколь­ко минут было бы поздно. Реб сказал: «Если что-нибудь в доме интересует их — что бы то ни было, пусть возьмут…» Так давайте же, — закончил Диего. — Но побыстрей.
— Что вы собираетесь делать? — спросил Сеттиньяз.
Диего поднял канистру, которую держал в руках, и вы­лил оставшийся в ней бензин за перила. Жидкость чуть замочила брюки Джорджа Тарраса.
— Извините, господин Таррас, — сказал Диего. — Вы, конечно, догадались, что я собираюсь делать?
— Это довольно ясно, — заметил Таррас.
Сеттиньяз сделал два шага по направлению к лестнице.
— Т-ш-ш-ш, — зашипел Диего. — Смотрите.
Он поднял правую руку и показал золотую зажигалку. Чиркнул. Загорелся маленький огонек. Диего улыбнулся:
— Теперь в этом доме столько бензина, что можно под­жечь весь Цюрих. Я сам в нем утопаю. Еще шаг, Сеттинь­яз, и мы сгорим вместе. Поднимитесь и увидите…
— Дэвид, во имя всего святого, вернитесь, — вмешался Таррас.
Сеттиньяз с досадой подчинился.
— Вам обоим пора уйти, — сказал Диего. — Отгоните вашу машину. Я бы не хотел, чтобы вы или она сгорели. Реб не приказывал мне сжигать и вас.
Он смеялся, все еще держа горящую зажигалку над лу­жей бензина.
— Пойдемте, Дэвид.
Таррас потащил своего товарища на улицу, на снег, ут­рамбованный бесконечными хождениями в последние дни.
— Садитесь за руль и отгоните машину куда-нибудь по­дальше, Дэвид, прошу вас…
— Нужно его… остановить, — дрожа от гнева, сказал Сеттиньяз. — И предупредить полицию.
— Закройте рот и не глупите, отгоняйте вашу чертову машину, поживее, студент Сеттиньяз, — невозмутимо сказал Джордж Таррас, на этот раз изменив изысканному стилю, которым обычно изъяснялся.
Он подождал, пока машина отъедет, а затем снова под­нялся на ступеньки. И тут нос к носу столкнулся с Диего Хаасом, который выходил из дома с двумя другими кани­страми. Таррас поднял руки:
— Я вовсе не намерен мешать вам.
— Знаю, — буркнул Диего. — Реб так и сказал мне. Он прошел мимо Тарраса, чуть не задев его и не обра­щая на него никакого внимания.
— Осторожно, профессор, уберите ноги.
Полился бензин. Диего опустошил канистры, выплес­нув жидкость на резные ставни. Затем пошел к служеб­ным помещениям и при ярком, как днем, свете горящих ламп Таррас увидел, как из других канистр он обливает одноэтажные постройки и конюшню.
Таррас отошел в сторону, прислонился к стволу лист­венницы, стоявшей метрах в пятидесяти. Зубы у него сту­чали, все тело трясло, и он не знал, что было тому причи­ной — холод или охватившее его возбуждение. Он услышал скрип снега под ногами Сеттиньяза, который молча встал с левой стороны.
— Успокоились, Дэвид?
— Да.
— Теперь вы понимаете?
— Да, кажется. Но это ужасно.
— А кто, черт возьми, утверждает обратное? — сказал Таррас. И подумал: «Быть может, Реб стоит где-то недалеко от нас, невидимый в ночи, неподвижный, только глаза расширены, как у ночной птицы, а душу жгут все огни ада. Господи, этот человек, наверное, страдает, как никто другой…»
Первый огонь загорелся несмело и будто с оглядкой. Го­лубоватое пламя побежало по перилам деревянного балко­на, окружавшего фасад дома. А затем огонь разгорелся, и желтый свет ослепил все вокруг. В ту же секунду, так неуместно, что Таррас подумал, уж не бредит ли он, прозвучали глухой топот лошадиных копыт и ржание.
Но эти звуки были вполне реальными: опять появился Диего, который сидел верхом на рыжей кобыле с тремя бе­лыми отметинами на ноге и вел за собой на очень длинной узде еще восемь лошадей. Он погнал их галопом подальше от пламени, но очень скоро перешел на шаг и подъехал к двум мужчинам.
— Реб ничего не сказал мне о лошадях. Но он знает, что я люблю их больше всего на свете.
Обернувшись, он посмотрел на белый дом. Затем раз­махнулся и бросил зажигалку в холл.
В ту же секунду взметнулось пламя.
И вдруг Диего издал дикий вопль, лошади тут же броси­лись в галоп по снегу, и ночь мгновенно поглотила их.
38
После этого практически никто, кроме Диего Хааса, бо­лее или менее доверявшего Джорджу Таррасу, не мог рас­сказать, что происходило с Королем.
Хотя многие встречались и говорили с ним.
Братья Петридис, Алоиз Кнапп, Поль Субиз, китаец Хань, Роджер Данн, Эрни Гошняк, Франсиско Сантана, а также Генри Чане с Этель Кот и, разумеется, Сеттиньяз и Таррас, каждый по нескольку раз на день, а то и в течение ряда дней общались с ним. Пять лет после смерти Реб Климрод без конца разъезжал по миру, появляясь в самых неожиданных местах, где никто не ожидал его увидеть. Например, к Ханю, который окопался в Гонконге и
Сингапуре, он наведывался добрый десяток раз в начале шестидесятых годов, в частности в 1963-м, когда Климрод начал создавать заводы и фабрики в Юго-Восточной Азии, сделав упор на текстильную промышленность и микроэлектронику.
По меньшей мере пять лет, вплоть до 1966 года, он продолжал развивать сложнейшую сеть своих предприятий. В тот же период Сеттиньяз приступил к новой систематиза­ции документов с использованием компьютера. Это было время, когда он увеличил площадь своих помещений на Пятьдесят восьмой улице, заняв дополнительно семьсот квадратных метров на другом этаже, где в разместил ин­ формационную службу.
«Я следил за передвижениями Реба. Сам же он в те редкие дни, когда мы встречались или когда он звонил мне по телефону, никогда не говорил, где находится я куда едет. Все чаще и чаще он прибегал к посредничеству Черных Псов, число которых значительно выросло и к 1955-1956 годам достигло двадцати шести человек Что касается Черных Псов, то он, в сущности, усовершенствовал механизм, который использовал в самом начале я который полностью оправдал себя. Большая часть этих людей (четыр­надцать, если быть точным) были румыны, многие из них — евреи, но не все, и в основном американские граждане, но не только американцы. Я не очень хорошо знаю румынскую диаспору, тем более причины, вынудившие уроженцев Валахии, Молдавии и ряда районов Трансильвании эмигрировать в другие страны в период между двумя войнами в после 1945 года. Но, если прислушаться к тому, что говорит Климрод, создается впечатление, что эти чертовы румыны рассеялись по всей земле. Однажды, например, в моем кабинете появился, некий Димистрих (это ненастоящее его имя) с австралийским паспортом; он сообщил мне, что Реб создал три новые компании, одна из них — авиационная, две другие — горнодобывающие — в Новом Южном Уэльсе и в Перте, «вотчинах» Ханя.
Но каково бы ни было их происхождение или национальность, этих людей объединяла безоглядная и даже фанатичная преданность Климроду, и если бы через минуту после того, как они передали порученное им послание, я попросил бы их рассказать мне о Ребе Климроде, они, конечно, уставились бы на меня своим непроницаемым взглядом спросили: «Как, вы говорите, его зовут?»
Что же касается повседневной жизни Реба, то никакой иной информации, кроме рассказанного Хаасом, не существует».
За исключением, конечно, того, что было известно! Убалду Роше. И «латиноамериканцам». Но на протяжении всего Второго наступления Климрода, вплоть до 1967 года, Дэвид Сеттиньяз даже не слышал имени Убалду Роши. Так же как не знал о существовании Жоржи Сократеса и Эмерсона Коэлью, а следовательно, и того гигантского дела, которое потихоньку зарождалось и крепло на южно­американском континенте.
Таким образом о деле Вако стало известно от Диего Хааса, которого сменил затем Джордж Таррас.
Реб провел два дня в Далласе, где вел переговоры с неф­тяными и финансовыми магнатами. Как обычно, сам он не участвовал в дискуссиях, возложив эту обязанность на плечи двух адвокатов: техасца по имени Гари Морс (он так никогда и не узнал о существовании Реба Климрода) и ловкого, хорошо воспитанного мексиканца Франсиско Сантану.
Сантана входил в число Приближенных Короля и к июлю 1964 года, времени проведения операции Вако, уже проработал с Климродом не менее девяти лет. Во всяком случае, в картотеке Сеттиньяза его имя появилось весной 1953 года и сопровождалось неизменным досье, свидетель­ствующим о уже приобретенном или намечающемся весе данного лица: на папке была пометка «Особое» — красны­ми чернилами.
Несмотря на внешние данные (он был высок и строен, очень красив; чуть раскосые глаза говорили о том, что в его жилах течет немного индейской крови, отчего его легко можно было принять за наследника аристократического испано-мексиканского рода), он происходил из совсем скромной семьи, вырос среди темных простых людей и, видимо, лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств и, разумеется, каторжному труду сумел получить свои дипломы. Джордж Таррас прозвал его Матадором, Убийцей. И в его плавных движениях, небрежной точно­сти речи, холодной жесткости в переговорах было что-то от Ордоньеса или скорее от Луиса-Мигеля Домингина на арене. Приближенный Короля Франсиско Сантана отве­чал за «налоговый рай», нефтяные операции в Венесуэле, Соединенных Штатах и районе Карибского моря, но что особенно удивительно — за заводы по опреснению мор­ской воды.
На переговорах в Далласе он предстал перед техасски­ми собеседниками в качестве представителя американо-мексиканской группы, завладевшей в самом городе и вок­руг него, а также в Форт-Уэрте десятками тысяч гектаров земель, скупленных, по подсчетам одних, в 1952 — 1953 го­дах, по мнению других — начиная с 1957 года. (Упоминая о земельных владениях в Далласе и Форт-Уэрте, Сеттинь­яз на самом деле называет цифру девятнадцать тысяч пятьсот гектаров, являвшихся собственностью подставных панамских компаний. 1957 год — время, когда Климрод вместе с Тудором Ангелом проворачивал свои операции в Неваде.)
Что же касается собеседников Сантаны, то это были бизнесмены двух крупнейших местных династий, те са­мые, с которыми Несим Шахадзе, действующий от имени Климрода, столкнется как с противниками в гигантской спекулятивной операции вокруг серебряных металличе­ских денег.
Сантана с помощью Морса с обычным для него блеском провел переговоры, обрушив на присутствующих град тореадорских ударов, следуя букве и духу инструкций, предварительно полученных от Реба. Что касается последнего, то он присутствовал на встречах в качестве канцелярского служащего при мексиканце и, поскольку не был лишен определенного чувства юмора, даже бросался услужить ему, когда «патрону» надо было, например, раскурить си­гару, но тот каждый раз ставил его на место. Настала оче­редь предусмотренного обмена: столько-то гектаров в рай­оне Лейк Клифф Парк на столько-то домов на Коммерс-стрит и далее — землю вокруг Далласа — Форт-Уэрт Тернпайка на долю в различных предприятиях, при этом само участие в том или ином бизнесе обменива­лось — с учетом денежного взноса или без оного — на определяющую долю участия в другой сфере деятельно этих компаний. Эту операцию, хотя она и закончилась июле 1964 года, Морс и Сантана на самом деле начал осуществлять четырнадцать месяцев назад.
В общей сложности она принесла сто миллионов долларов.
— Зачем тебе понадобилось подносить зажигалку этому хренову мексиканцу?
Диего сидел за рулем желтого грузовичка. Три часа назад, на рассвете, они с Ребом покинули Даллас и зачем-то поехали прямо на запад. И вот уже подъезжали к Абилину.
— Адвокат, сидевший напротив Франсиско и Морса, од­нажды видел меня. Пять лет назад, в Хьюстоне. И чуть не узнал. В Хьюстоне ему говорили, что меня зовут Дреммлер, а здесь Франсиско представил меня как Фуэнте.
— Madre de Dios! [Madre de Dies (ucn.) — (здесь) Черт побери!] — воскликнул с иронией Диего. — Велика важность, хочу я сказать, что какой-то Карлсон узнает тебя. И что вообще он там делал? Великий Матадор должен был тебя предупредить, что этот Карлсон появит­ся. Ты бы вспомнил его фамилию.
— Замена произошла в последний момент, и Морс за­был оповестить об этом Франсиско. Морс больше не будет работать с нами. Диего, я проголодался.
Они только что проехали Абилин и продолжали ехать все время на запад, прямо по направлению к Пекосу, в сторону Эль-Пасо. А Диего все еще не знал зачем. Реб ска­зал: «Поезжай по этой дороге». И он поехал. Совсем про­сто. Перед отъездом из мотеля в Далласе, где они провели две ночи, Реб сказал: «Переодеваемся». И они переоде­лись, сменив костюмы и галстуки на потертые джинсы, поношенные техасские рубашки и остроносые ковбойские сапоги, которые тоже были уже в употреблении. «Во всем этом мои изящные ножки, мой милый пухленький задик и мой обожаемый животик чувствуют себя из рук вон плохо. Я похож на мышку из мультфильма, на Спиди Гонзалеса. Мне не хватает только сомбреро…»
— Кстати, — сказал Реб, — придется купить тебе шля­пу. В этих местах не ходят с непокрытой головой…
— Вот еще, — пробурчал удрученный Диего.
С правой стороны промелькнуло какое-то барачное строение с вывеской «Продукты» на трафаретной доске с большими белыми буквами.
— Остановимся?
— Нет.
— Кажется, ты хотел поесть?
— Не горит. Мы еще не приехали.
— Счастлив узнать, что мы куда-то едем. И куда же все-таки?
— В Свитуотер.
Прибыли туда к одиннадцати часам 2 июля. С точки зрения Диего, место это не заслуживало того, чтобы де­лать крюк или остановку. Городишко, вытянувшийся в длину под палящим солнцем, словно уснул навеки. Реб выбрал задрипанную забегаловку. Они заказали по бифш­тексу, и Диего в миллионный раз без всякой надежды объ­яснил официанту, который явно плевать на него хотел, что он любит мясо с кровью, красное, очень красное, абсо­лютно сырое внутри, вы понимаете, что я хочу сказать?.. Но он уже смирился: в любом случае бифштекс будет пе­режарен. Так оно и было. Они съели его, и в тот момент, когда они поглощали неизбежный кусок яблочного пая, это и случилось.
У вошедшего были мускулистые, с татуировкой руки, волосы подстрижены коротко, как у морских пехотинцев, на голове — черная широкополая шляпа, украшенная лен­той из кожи ящерицы или змеи. В левой руке он держал обыкновенный металлический мусорный ящик с закрытой крышкой, закрепленной кожаным ремнем.
Он поставил посудину на ближайший табурет и заказал пиво.
Диего, знавший своего Реба, заметил его взгляд и спро­сил:
— В чем дело?
— Посмотри на афишу у себя над головой, — ответил Реб, и в его светлых зрачках промелькнул странный весе­лый огонек.
Диего задрал нос, но вынужден был встать, чтобы про­честь. Ключевым словом было «Вако»; Диего знал, что так называется один город в Техасе, между Далласом и Хью­стоном, далее шли слова «rattle-snakes-round-up», затем сумма награды, которую получит победитель: «Триста долларов». Лихорадочная дрожь охватила Диего Хааса.
— Мы за этим приехали, Реб?
— М-м-м-м…
Диего знал, что такое «round-up» — просто соревнова­ние. Знал, что «rattle-snake» — это гремучая змея. И вдруг ему стало страшно.
Страшно до тошноты.
— Вы должны поймать ваших зверей сами, — сказал мужчина с татуировкой на руках, его звали Джок Уилсон. — Эти — мои. Но если вы хотите, чтобы я показал, где их найти, тогда о’кей, за двадцать долларов.
— Шесть, — ответил Реб.
Они сошлись на двенадцати и поехали на желтом грузо­вичке в сторону раскаленных холмов, где на солнце навер­няка было больше пятидесяти пяти градусов. Уилсон при­хватил с собой необходимый инвентарь: палки, к концу которых плетеной железной проволокой были прикреплены металлические шипы, карманные зеркала, канистру с бензином и неизменный мусорный ящик.
В течение следующего часа они довольно быстро пойма­ли трех змей: они лежали в выемке скалы, в тени, даже они не выдерживали палящего солнца. Но затем прошло еще два часа, но ни одна гремучая змея не выползла нару­жу.
— Мы уже недурно поохотились в этом углу, — объяс­нял Уилсон. — Но, к счастью для вас, я оказался здесь, эта чертова дыра мне хорошо известна. Пятнадцать долларов, которые вы мне обещали, будут заплачены не впустую.
— Двенадцать, — с улыбкой поправил Реб. — Плюс кружка пива по возвращении.
Улавливая солнечные лучи карманными зеркалами, они одну за одной освещали каждую щель в скале и нако­нец в какой-то момент обнаружили шевелящееся гнездо. Уилсон вставил небольшую медную трубку в отверстие канистры и начал потихоньку лить бензин…
— Осторожно, парень…
За несколько минут при помощи палок с насаженными на них шипами они поймали пять гремучих змей; одна из них чуть не укусила кончик сапога Реба, который не ожидал, что с такой молниеносной быстротой змея выскочит из боковой дыры.
— Они такие, эти гремучие змеи, — сказал Уилсон. — Не закручиваются, как другие твари, а коварно выскаки­вают сбоку. Гремучая змея может проползти до полутора миль за один раз, но чтобы поверить в это, надо видеть их миграцию, парень. Но вести себя следует чертовски осто­рожно. Теперь только одной не хватает, и вы получите свой десяток гадов…
Шесть гремучих змей из пойманных в этот день были обыкновенными, самая большая достигала семидесяти — восьмидесяти сантиметров; одна оказалась каскавеллой в полтора метра длиной, помимо обычного мозаичного ри­сунка на спине, у нее с обеих сторон головки было множе­ство пятен, смыкавшихся в ряд полосок, три остальные от­носились к алмазной разновидности гремучников — самый большой экземпляр достигал двух метров.
Они были явно опасны, но по-разному: обыкновенные и алмазные змеи впрыскивают гемотоксичный яд, который поражает кровеносные сосуды и разрушает ткани. Каскавелла отличается тем, что ее яд (а ее ядовитый зуб, так же как и у алмазных змей, был размером в четыре сантимет­ра) содержит нейротоксины, вызывающие паралич мус­кульной ткани, например, сердца.
— Это зависит от обстоятельств, парень, — ответил Уилсон на вопрос Диего. — Если уж действительно вас должна укусить какая-то из этих мерзких тварей, пусть лучше это будет обыкновенная или алмазная змея. Каскавеллы — такое дерьмо, хуже не придумаешь. В любом случае тридцать — сорок минут — и вы окочуритесь. Мак­симум сорок.
Вторую алмазную змею поймали поздно вечером. Когда она охотилась на зайца. Чтобы удержать ее сначала на земле, затем поднять и сунуть в ящик, Диего и Ребу при­шлось взяться за дело вдвоем, Уилсон ограничил свое уча­стие тем, что быстро захлопнул крышку.
— Это ведь не мои змеи. Я только проводник. И не надо этого забывать. Тринадцать долларов?
— Двенадцать плюс пиво.
У Диего кровь застыла в жилах. Они снова сели в грузо­вичок.
— Вы хотите ехать в Вако на соревнование? — спросил Уилсон.
Реб кивнул. Уилсон с любопытством посмотрел на него:
— А вы уже участвовали в «играх» с гремучниками?
— По правде говоря, нет, — ответил Реб.
Соревнование проходило в огромной риге, середину которой расчистили по этому случаю; огромные сельскохозяйственные машины поставили так, чтобы было где сесть и получилось нечто вроде барьера вокруг маленькой арены. Ферма стояла на берегу реки Бразос, в десяти километрах к югу от Вако и в сорока пяти от Далласа и его башен.
Клетку поставили посреди арены. Она была величиной три на три метра; сетка очень густого плетения, без верха, заканчивалась примерно на высоте метр двадцать. Около двухсот пятидесяти или трехсот зрителей потратили полтора доллара каждый за право смотреть внутрь клетки.
— Ты понял, чего я хочу от тебя, Диего?
— Да.
— Диего, если ты пошевелишься до моего сигнала, я тебе этого не прощу.
— Понял, Реб.
В риге стало совсем тихо. Только что в клетку вывалили содержимое железного чемодана, и десять гремучих змей расползались, шелестя своими чешуйками. Одна из них даже с яростью бросилась на сетку и, раскрыв во всю ширь свой зев, два раза ударила головой по металлической проволоке. Толпа загудела, наверное, такой же могла быть реакция зрителей при появлении на арене быка.
… Но ропот стих, как только появилась первая команда, из двух человек. На них были джинсы, рубашки, широкие полые шляпы и сапоги на скошенных каблуках. Руки обнажены. Один держал мешок из толстой джутовой ткани, вроде той, из которой делают мешки для зерна. Сетчатая стенка клетки доходила им до талии. Они подождали, пока распорядитель не крикнул: «Начали», — и тут же заработали. Один из них длинной палкой с шипами ловил змей прижимал их головки к деревянному настилу, затем пальцами быстро сдавливал им глотку под челюстью и бросал в мешок, который в нужный момент приоткрывал его партнер. В промежутках последний все время размахивал мешком, чтобы держать змей на расстоянии.