Глава 7. Часть 2. Черепаха на деревянной ноге

41
— Я — Джетро, — представился мужчина Дэвиду Сеттиньязу. — По меньшей мере имя мое вам известно.
— Не «по меньшей мере», — ответил Сеттиньяз, — а очень известно.
Он разглядывал собеседника с любопытством, которое гаже не пытался скрыть. Так, значит, именно этот чело­век более пятнадцати, даже почти шестнадцать лет, день и ночь не спускал с него глаз, ни разу не причинив ему неу­добства своей слежкой, не вызвав и тени подозрений на этот счет. Сеттиньяз был несколько разочарован, он ожи­дал увидеть какое-то особое лицо, но Джетро как раз и от­личался тем, что внешне был ничем не примечателен.
Даже в его одежде не было ничего такого, на чем мог ос­тановиться глаз.
— Я хотел бы задать вам один вопрос, — сказал Сеттиньяз.
Карие глаза за стеклами очков стали совсем непроница­емыми:
— Какой?
— Два года назад я узнал, что вы прекратили наблюдение за моими поступками…
Он нарочно оборвал фразу, но эта нехитрая маленькая ловушка обернулась полным фиаско: Джетро продола смотреть на него с ненавязчивым вниманием метрдотеля, ожидающего, пока клиент выберет меню. Сеттиньязу пришлось опять заговорить самому:
— Реб… господин Климрод сообщил мне, что вы ничего не обнаружили на мой счет. Или, как он выразился, ничего существенного». Значит, что-то вы все-таки нашли.
Джетро добродушно улыбнулся:
— Господин Климрод… Реб предупредил меня, что вы зададите этот вопрос, и велел ответить вам. Я назову вам двойное имя: Элизабет-Мэри, и дату: 28 июля 1941 года.
Озадаченный Сеттиньяз упорно рылся в своей памяти и вдруг всплыло воспоминание: это произошло в Бостоне в Блэк Бей Фенсе, когда ему было восемнадцать лет. Фонарь полицейского вдруг осветил кабину автомобиля, где юный Сеттиньяз в это время «резвился» с Элизабет-Мэри да еще бормотал что-то в экстазе… «Господи, я даже имя ее уже забыл!» Совершенно обезумев, он не нашел ничего лучше, как через открытое окошко (поза, в которой он находился, помогла сделать это) ногой ударить полицейского и разбить фонарь. После чего, испугавшись, он включил мотор и уехал, по пути перевернув мотоцикл представителя порядка. Последний, конечно, записал его номер и, конечно же, через два часа поднял матушку Сеттиньяз с постели; она немедленно предупредила дядюшку Арнольда (он был сенатором), который замял дело, и без всякого официального разбирательства оно перекочевало затем в архив…
Четверть века спустя у чопорного Сеттиньяза все еще мурашки бегали по коже при этом воспоминании. Тем не менее он спросил:
— И это все?
— Ничего другого нет, — ответил Джетро. — Вы муж­чина без тайн, просто удивительно, господин Сеттиньяз.
— Я, может быть, натворил что-нибудь похуже, только вы не знаете.
— Не думаю, — вежливо ответил Джетро. — Правда, не думаю.
Обитая дверь в комнату Реба открылась, и появился он сам:
— Дэвид, тысяча извинений, прошу вас подождать еще несколько минут.
Джетро встал, и дверь за ним захлопнулась. Подошла мулатка, спросила, не хочет ли Сеттиньяз чего-нибудь выпить. Протокол о взаимопонимании был заключен с по­мощью жестов, выбор пал на виски с содовой и зеленым лимоном. Невероятно полная девица удалилась, шлепая голыми пятками по плиточному полу и пританцовывая. Было уже примерно часа три, Сеттиньяз прибыл в Рио около одиннадцати, а осенью в Бразилии, особенно в апре­ле, бывает очень влажно и жарко, около тридцати пяти градусов.
На пляже Копакабаны, где они с Ребом и Диего Хаасом обедали втроем, Сеттиньяз разволновался, увидев бесчис­ленное множество очень соблазнительных девушек в маленьких черных купальниках, совершенно не закрываю­щих бедер до талии. Он обратил также внимание, хотя это не вызвало у него таких эмоций, на великолепных футбо­листов, игравших босиком на песке, что напомнило ему, детство во Франции, когда и он гонял мяч со своими одно­кашниками из Жансон-де-Сайи.
Только с одной поправкой: между ним и этими сног­сшибательными виртуозами была такая же разница, как между танцовщицей стриптиза и балериной Павловой.
Он встал и вышел на террасу, откуда были видны лагу­на и зеленая конусообразная вершина с гигантской статуей Христа, раскинувшего руки, как на распятии. Корковаду, как сказал Диего. Этот Диего, кстати, больше не показывался.
«Сеттиньяз, ты не допил мартини за обедом в Копакабане…»
Он нервничал, даже паниковал. Полтора года назад в красном кирпичном доме на Бруклин Хайте у художницы, похожей на Чармен, Реб начал ему рассказывать нечто немыслимое и даже изложил фантастический план, кото­рый вынашивал. С тех пор прошло полтора года, Реб поч­ти не появлялся.
За это время Сеттиньяз видел его два-три раза, но всего по нескольку часов. Невероятная активность Черных Псов, особенно до 1966 года, вдруг поутихла.
В конце 1969-го Дэвид Сеттиньяз снова занялся оценками состояния и сфер деятельности Короля; которые четырнадцать лет назад дали результат примерно в миллиард долларов. Вот его заметки, которыми он в конце концов не воспользовался, хотя и намеревался сделать конкретную опись всей гигантской империи Климрода на этот год.
Тысяча шестьсот компаний.
«Яуа фуд» (включая дочерние компании). Оценивается в полтора миллиарда долларов.
Пресса, радио, телевидение (Роджер Дани): миллиард.
Казино (Невада, Багамские острова, Пуэрто-Рико, Атлантик-Сити). Управляющий: Генри К
[Странное мирное сосуществование между Чансом (то есть Климродом) и такими людьми, как Мейер Ланский, Лу Честер, Майк Коппола и Уоллес Гроувз, шокировало Сеттиньяза. Долгое время оно поддержива­лось стараниями Эби Левина, в то время ему оказывали частичную под­держку «финансисты», о которых ФБР и ЦРУ могли бы много порасска­зать (прим. автора)..
Сети отелей — три. Сети мотелей — шесть.
Железнодорожные и авиационные компании.
Флот, водоизмещение шесть с половиной миллионов тонн.
Судостроение: долевое участие в предприятиях девяти стран + компа­нии по фрахтованию.
Нефтеперерабатывающие заводы (Шотландия, Венесуэла).
Долевое участие в компаниях Калифорнии и Мексиканского залива.
Акции на Ближнем и Среднем Востоке: Несим Шахадзе.
Банковский и финансовый сектор, страховые компании (Филип Ван-денберг).
Недвижимое имущество (США, Европа, Южная Африка). Шахты (Южная Африка). Уголь (Австралия, Канада, Аргентина, Бо­ливия).
Золотые и серебряные рудники (Скалистые горы).
Дэвиду Сеттиньязу было поручено управление всем этим «хозяйством» — если оно вообще в этом нуждалось, так как организационная структура была столь надежной, что ничего, кроме простого контроля, не требовалось.
Сеттиньяз считает, что состояние Короля к концу 1969 года достигло примерно десяти, если не одиннадцати мил­лиардов долларов.
Но механизм в целом работал далеко не на полную мощность. И если бы Реб Климрод, вместо того чтобы жить, довольствуясь тем, что получалось, по-прежнему заряжал компании своими могучими импульсами, он за­работал бы фантастические деньги: двадцать, двадцать пять, даже тридцать миллиардов долларов… Для сравне­ния: эта сумма, по расчетам финансистов, была бы равна государственному бюджету Франции на 1967 год…
Каждое, даже самое незаметное и скромное предприя­тие Короля из тысячи шестисот его компаний было доста­точно рентабельным для того, чтобы любой человек, им владеющий, мог быть или считаться богатым по меркам соседей и банкиров с Парк-авеню или из шестнадцатого парижского округа.
…Ведь все Приближенные Короля, каждый в отдельно­сти, были официально признанными мультимиллионера­ми или очень известными миллиардерами, о жизни и де­лах которых писала пресса.
— Дэвид! Я понимаю, что Корковаду может любого за­ворожить, но теперь я к вашим услугам…
В спокойном голосе Реба звучали веселые нотки. Сет­тиньяз оторвался от своих подсчетов и обернулся. На по­роге в плавках и с полотенцем под мышкой стоял Реб.
Джетро растворился, как тень, эта их встреча с Сеттиньязом была первой и последней.
— Извините меня, я размечтался, — довольно глупо от­ветил Сеттиньяз.
— Предлагаю вам искупаться в Атлантическом океане, хочется побарахтаться в волнах. И не берите на пляж ни­чего ценного, украдут.
— Мы пойдем по улицам в таком виде?
— Это же Рио, — с улыбкой сказал Реб. — Без плавок нас арестовали бы. Галстук можно не надевать, он не по­дойдет к вашему купальному костюму.
Через час он разложил на столе карту, представлявшую собой удивительную мозаику, на которой будто бы потуск­нели, наполовину стерлись прежние русла рек, границы между провинциями (хотя Бразилия была федерацией Штатов) или другими государствами, города, поселки и деревни, официальные магистрали.
Сверху на карту положили разноцветные пластиковые кусочки, которые складывались как в игрушечной мозаи­ке.
Всего таких кусочков было примерно четыреста.
— Какого масштаба карта? — спросил Сеттиньяз.
— Один к пятнадцати тысячам. Но у меня есть и боль­ший масштаб, конечно.
— Такие карты поступают в продажу?
— Официально подобных карт не существует, Дэвид. Даже у правительства этих стран их нет. Я могу продол­жать? — Большая загорелая рука передвинулась. — Здесь — Перу… На этом месте находится большая деревня под названием Бенжамин Констан. Не спрашивайте меня, какое отношение имеет автор «Адольфа» к джунглям Ама­зонки, я этого не знаю. А вот границы: Перу — Колум­бия — Бразилия. Поднимаемся на север… Венесуэла. Это Риу-Негру, а это — Риу-Бранку… Итак, Дэвид, мы на эк­ваторе, обозначенном вот этой серой линией. Справа — Республика Гайана, бывшая английская колония, получив­шая независимость в прошлом году… Поднимаемся к го­рам Тумук Умак — они великолепны, я все там излазил, их мы перелетаем… Суринам, бывшая голландская коло­ния, в настоящее время имеет статус автономии, но рано или поздно получит независимость… И, наконец, Фран­цузская Гвиана; вот здесь, в Куру, ваши братья-французы в следующем году, кажется, собираются построить ракет­ный полигон…
Кусочки пластика были пяти цветов — красные, синие, фиолетовые, желтые и зеленые.
— Это совсем просто, Дэвид: зеленый цвет означает, что документы на право собственности уже получены и их практически никто не оспаривает; желтые указывают на то, что участок приобретен, но окончательно проблема еще не решена по разным причинам; фиолетовый цвет — переговоры о закупке ведутся и не должно возникнуть не­преодолимых препятствий; синий — закупки происходят, но иногда возникают некоторые трудности, поэтому они потребуют времени и денег; красный цвет — это террито­рии, в принципе нерасчленимые и не подлежащие продаже по разным причинам. Но это вовсе не означает, что мы отказались от попыток приобрести их.
Точные слова Реба всплыли в памяти Дэвида Сеттиньязa. В маленьком белом кабинете с окнами, выходящими на Баст-Ривер и Манхэттен, полтора года назад он сказал: «Недавно я купил там кое-какие земли».
Кое-какие земли!
— Реб, вы хотите сказать, что действительно купили все это?
— Да.
Серые зрачки были непроницаемы. И никакого намека на иронию или подобие улыбки.
— И сделали это обычным путем, используя подстав­ных лиц?
— Да.
— И никто, кроме тех, кого вы облекли доверием, не знает, что за всеми этими сделками стоит один и тот же человек?
— Никто.
— Даже члены правительств упомянутых стран?
— Даже они.
— Вы использовали доверенных лиц?
— Сто одиннадцать человек.
— И их, в свою очередь, контролировали владельцы компаний?
— Да, их трое или было трое: Эмерсон Коэлью, Жоржи Сократес, бразильцы, и Хайме Рохас, аргентинец. Эмер­сон недавно умер, его сменил сын. Жоржи — самый глав­ный из троих, он руководит всеми операциями.
«Значит, здесь Приближенным Короля является чело­век по имени Жоржи Сократес, однако у меня нет никако­го досье на него».
— Вы скоро встретите, то есть увидите по возвращении из Нью-Йорка посланца Джетро, который передаст вам досье на этих людей, в частности досье Жоржи. Кстати, они почти так же чисты, как ваше.
Он говорил, как всегда, спокойно и дружелюбно, но со­мнений не оставалось: в Ребе уже не было той сдержанно­сти, той немного лукавой отстраненности, с которой начи­ная с 1950 годов он вел свои дела и сообщал о новых компаниях.
Одного лишь этого открытия было вполне достаточно, чтобы поразить Сеттиньяза, если учесть, что, помимо Джорджа Тарраса и Хааса, он знал больше всех о челове­ке, сидящем напротив него. А тут — новый сюрприз: уди­вительный набор разноцветных кусочков в мозаике, где явно преобладал зеленый цвет.
И, разумеется, Сеттиньяз спросил.
— Реб, какова площадь всего этого?
— Всего вместе?
Сеттиньяз покачал головой:
— Я запутался в цветах..,
— Зеленое, — ответил Реб, — если брать только зеле­ное, это сорок семь тысяч квадратных километров. К ним надо добавить желтое: двадцать семь тысяч. Что касается Фиолетового, то здесь, даже при сорока процентах успеха, что маловероятно, можно рассчитывать еще на четырнад­цать тысяч. Семь с половиной тысяч приходится на синий цвет. А поскольку я верю в невозможное, Дэвид, я приба­вил бы еще две-три тысячи квадратных километров в красной зоне. В целом это составит девяносто восемь ты­сяч квадратных километров.
Отвыкший от французской системы мер, Сеттиньяз пы­тался перевести названные цифры в квадратные мили или, хотя это была совсем безумная задача, в акры.
— Реб улыбнулся:
— Дэвид, мне кажется, вам нужна сравнительная таб­лица мер. Не тратьте время на подсчеты, которыми вы сейчас заняты, я могу вам сказать, что площадь этой тер­ритории примерно будет равна штатам Массачусетс, Вер­монт, Нью-Хэмпшир, Род-Айленд и Нью-Джерси вместе взятым. Если хоть немного повезет, я смогу добавить к ним Делавэр и Гавайи. В европейском или международном масштабе эта территория превысит по размерам Португа­лию или Австрию и почти равна Тунису. Последнее срав­нение: она сейчас ничуть не меньше, а года через два ста­нет больше территории Швейцарии, Бельгии и Голландии вместе взятых.
42
В разговоре Реба с Жоржи Сократесом, который слу­чайно услышал Диего Хаас, были названы имена ди Андради и его дяди Гомеша ди Оливейры. Диего хотел стать свидетелем «экзекуции» — так в переносном смысле он называл расправу с этими двумя людьми. Но все произошло иначе, Диего почти ничего не узнал, и, помимо Сократеca главным свидетелем операции оказался лишь Дэвид Сеттиньяз.
Все началось с фотографий, которые однажды утром через четыре дня после приезда в Рио Дэвид Сеттиньяз увидел на столе у Реба. То, что хозяин оставил их на виду, было само по себе знаменательно, но он сказал:
— Дэвид, взгляните на них, пожалуйста.
Фотографий размером тридцать на сорок оказалось не меньше шестидесяти, это были снимки индейцев: мужчин, женщин и детей, мертвых или зверски, с неслыханной и изощренной жестокостью изуродованных.
Нью-йоркский гость побледнел:
— Какой ужас!
— У вас за спиной — другие фотографии. Знаю, Дэвид, смотреть на это не очень приятно, но мне хотелось, чтобы вы хотя бы бегло просмотрели их.
Следующие фотографии оказались того же размера, но не такие невыносимые, как предыдущее. И все же. Несколько кадров запечатлели картину резни: трупы десят­ками свалены в общую кучу — мужчины, женщины и дети соединились в Смерти. Но это было не самое страшное: на других снимках были изображены те же груды трупов, но на сей раз вокруг стояло несколько мужчин, некоторые из них явно веселились, обливая мертвецов бензином из ка­нистр…
… а затем бросали туда факелы, красуясь перед объек­тивом.
— Третья серия, — сказал Реб. — Правая полка в ме­таллическом шкафу. Дэвид, прошу вас, я показываю это вам не случайно…
«Третья серия» была посвящена индейцам, изуродован­ным проказой. На них страшно было смотреть.
— Скажите, Давид, фотографии вам ничего не напоминают?
— Маутхаузен.
— За исключением проказы, да? Дэвид, с 1906 года это называется Службой защиты индейцев. Я, конечно, не ут­верждаю, что все мужчины и женщины, работавшие в этой организации, — такие же мерзавцы и палачи, как те, что совершили все, что вы видели. Я просто говорю, что под крылом этого учреждения собралось неестественной большое, то есть превышающее среднедопустимую норму число мерзавцев и палачей, которые встречаются в любом людском сообществе независимо от цвета кожи, языка, ре­лигии, которую они исповедуют или нет, от политической системы, за которую выступают или просто терпят. Я употребил слова «мерзавцы и палачи», потому что ни на одном из известных мне языков не могу до конца выразить весь мой гнев…
И он горько улыбнулся, глядя в пространство…
— Я не люблю говорить, Дэвид. Ни о чем, кроме конк­ретных вещей, когда, например, надо поручить кому-то купить что-то для меня или продать. Нет, не люблю гово­рить…
Он замолчал и снова улыбнулся:
— Извините меня, я вовсе не хочу вас обидеть, но… Вы нормальны сверх всякой нормы. Даже Джетро вынужден это признать. Я доверил вам свое состояние и ни на одну секунду не пожалел об этом. Вы блестяще выполнили за­дание и, вот уже более года возложив на себя финансовое руководство почти всеми моими компаниями, сумели за­служить особую признательность с моей стороны. Но вы, Дэвид, помогаете мне и в другом. Ваше «нормальное» от­ношение к вещам… действует отрезвляюще на мои фанта­зии или на мое безумие. Я вовсе не собираюсь философст­вовать. Одного из двоих зовут ди Андради. Он по своей наивности попытался шантажировать нас. Я мог бы изба­виться от него обычным путем, как поступал с другими. Но он пустил в ход тот единственный аргумент, который мог привести меня в бешенство. Он пригрозил Жоржи Сократесу вмешательством одного из своих дядюшек, это второй человек, и зовут его ди Оливейра. Дядюшка зани­мает высокий пост в Службе защиты индейцев. Я запросил информацию о нем и только что получил ее.
— От Джетро.
— В каком-то смысле. Материалы частично у вас перед глазами, Дэвид. Люди, поджигающие трупы — вы их ви­дели на фотографиях, — это garimpeiros, искатели алма­зов. Когда-то один из них и мне причинил зло, но я решил ему не мстить: ведь они жалкие твари. В данном случае меня лично никто не задел. И все же я в ярости, просто вне себя, Дэвид… Какой контраст между тем, что он говорил, и спокойным, мягким тоном, улыбкой…
Мы выяснили, кто изображен на этих фотографиях, знаем их имена, возраст, города, где они родились, и, главное, нам известно, кто обеспечил их снаряжением, кто финансировал их путешествие от Белена до реки Тапажос. Мы нашли даже счета. Их нанял человек, работавший в одной из компаний Рио. Среди основных акционе­ров компании оказался Жоан Гомеш ди Оливейра, тот самый важный чиновник Службы защиты индейцев, кото­рый восемь месяцев назад перевел восемьсот семьдесят пять тысяч долларов на счет в банке Нассау, что на Багам­ских островах. Итак, нам известен номер счета. Так же, как и все остальное, что касается этого господина ди Оливейры. А он далеко не так чист, как вы, Дэвид. Далеко не так.
— Как вы собираетесь поступить с ним?
— Служба защиты индейцев была создана в начале ве­ка человеком по имени Мариану да Силва Рондон, искрен­ним и добрым идеалистом. В том же ведомстве работают его потомки, среди которых есть замечательные люди. Но я не идеалист. Во всяком случае, такого рода. Тридцать восемь «гаримпейрос» образовали дьявольскую команду. Поначалу они убивали индейцев, раздавая им отравлен­ную муку и сахар. Затем группа медиков — медиков, Дэ­вид, потому что в этой команде было два врача, — провела вакцинацию и заразила проказой девятьсот туземцев. Тех, кто выжил, расстреливали из пулемета, жгли напал­мом и травили газом. Я ничего не придумываю, у меня имеются все доказательства, и вы сами можете убедиться в этом. По правде говоря, мне хотелось бы, чтобы вы это сделали. Я же сказал вам, что на вас я проверяю свои ощу­щения.
— Ну какой из меня судья?
— Я вас и не прошу судить. Достаточно, если вы будете беспристрастным свидетелем того, что произойдет.
Жоржи Сократес говорит, что это был танец смерти. Сеттиньяз проследил все его стадии. И действительно, после первого путешествия в Бразилию в апреле 1969 года он приезжал туда очень часто, по четыре-пять раз ежегодно.
И так до самого конца. Более шестнадцати лет он был всего лишь «банком информации», которая к нему поступала. Его общение с Климродом ограничивалось короткими встречами. Иногда по нескольку недель он не получал от него никаких вестей, и неоднократно ему в голову приходила мысль, что Климрод исчез совсем, удалился по собственной воле либо умер..
Ни одна газета, радио или телевидение не подумали бы сообщать о смерти совершенно неизвестного человека по имени Климрод. А от кого еще мог узнать он эту новость? От Хааса? Да, если бы тот остался живой после смерти Реба, что сомнительно. К тому же Король вряд ли отдал бы какое-то особое распоряжение на этот счет, значит, Хаас не оповестил бы никого.
Приближенные Короля испытывали то же беспокойст­во, что и Сеттиньяз. Однажды, заехав в Нью-Йорк, Несим Шахадзе поделился с ним своей тревогой: он не виделся с Ребом уже пять месяцев. Сеттиньяз успокоил его, сооб­щив, что видел Климрода на прошлой неделе. Но он гово­рил неправду: последняя его встреча с Климродом про­изошла несколько недель назад.
Эти проблемы не волновали только одного человека — Джорджа Тарраса. Он смеялся над опасениями Сеттиньяза. Видимо, считал Реба бессмертным…
После 1967 года все изменилось.
Сеттиньяз стал играть иную роль. Из «писаря» он пре­вратился в полномочного представителя Реба. Ему прихо­дилось не только управлять всем его хозяйством, но и при­нимать решения. Что предполагало более тесные, а главное, более регулярные контакты с Климродом. Была разработана новая система общения, исключающая тот «вынужденный пропускной пункт», тот фильтр, которым всегда являлся Диего Хаас.
Как ни странно, их личные взаимоотношения в послед­нее время стали менее теплыми. Это могло быть связано с незаживающей раной Маутхаузена, холодной, гранича­щей с ненавистью суровостью, которая теперь обнаружи­лась в Ребе. Только индейцев он любил безгранично. Ведь именно у них Король нашел приют после Боготы. «Он ос­тался бы одиноким, — считает Таррас, — даже если бы Чармен не умерла. Моменты подлинного покоя Реб испы­тывал только с шаматари, да и сам он стал шаматари. Всегда возвращался к ним, когда испытывал потребность прикоснуться к земле».
Сеттиньяз вспоминает с болью: «Индейцы — единст­венная тема, где я никогда не находил общего языка с Климродом. Потому что не мог разделить его позиции по отношению к ним. Я, как и сотни других людей, был окол­дован Климродом, восхищался им, признавал его превос­ходство; но часто он приводил меня в отчаяние, и иногда, правда очень редко, я чуть ли не ненавидел его. Такие крайности в восприятии Климрода были естественны именно потому, что этот человек и сам ни в чем не знал меры. А истинная причина заключалась в том, что с само­го начала его мучило трагическое и, видимо, неизбежное несоответствие между тем, что он хотел сделать для ин­дейцев, и тем, что действительно получалось. Но, как бы то ни было, в его любви к ним не может быть никаких со­мнений; именно этим и объясняется его беспощадная жес­токость по отношению к ди Оливейре. Я, конечно, далек от того, чтобы оплакивать участь последнего, он был дья­вольским отродьем, тут не может быть никаких сомне­ний… Но все же…»