Глава 7. Часть 6. Черепаха на деревянной ноге

— Продолжайте, Дэвид.
— Что вы задумали? Однажды вы сказали мне, что ве­лели Убалду Роше купить первые участки с единственной целью: сделать индейцев законными хозяевами этой зем­ли. Помните?
— Я ничего не забываю, вам это известно, — ответил Реб тихим голосом.
— Знаю, вы непогрешимы. Но на тех землях, которые вроде бы были куплены для ваших друзей — индейцев, вы опустошили лес, срубили деревья, разрушили естествен­ную среду обитания людей, которых собирались защи­щать.
Взгляд серых глаз, устремленных на Сеттиньяза, был непроницаем. И тот, словно опьянев от злости, продол­жал:
— Президентом Индейского фонда является некий ге­нерал, возможно, бывший, по имени Бандейра ди Мелу. В любом случае этот человек по своему статусу должен был «уважать индейское население и его уклад жизни» и га­рантировать ему, я продолжаю цитату — «безоговорочное право на владение землей и природными ресурсами». Я не ошибаюсь?
— Не ошибаетесь.
— Мне перевели одно из его высказываний, и я точно воспроизвожу его: «Недопустимо, чтобы помощь индей­цам становилась препятствием для национального разви­тия». Вы помните эту фразу, Реб?
— Да.
— Вы сами вполне могли произнести ее. В ваших устах, конечно же, некоторые слова были бы изменены. Вы бы сказали, например: «Я не допущу, чтобы моя дружба с ин­дейцами и любовь к ним обернулись препятствием для развития страны, которую я создаю или уже создал».
Никакой реакции. Реб даже не шелохнулся, сидел на корточках, свесив руки, как плети, и продолжал глядеть на Сеттиньяза, но будто бы не видел его. А вокруг собесед­ников индейцы разговаривали на своем языке и смеялись. Женщины пошли купаться на реку, вытянулись в воде, посмеиваясь мелодичным смехом. Некоторые из них были совсем молоденькие, и даже на взгляд Сеттиньяза их тела были изумительны: обнаженные, гладкие, с хорошо различимыми розовыми губами под животом. Когда-то Тражану да Силва рассказал Сеттиньязу, что и совокупление у индейцев происходит по-особенному: войдя в женщину, мужчина замирал, совсем не двигался, не позволял себе даже пошевелить бедрами; все остальное положено было делать женщине посредством ритмичных сокращений внутренних органов, которым девочек обучают еще до до­стижения половой зрелости, это незаметные движения, но благодаря им любовный акт, начавшийся в сумерках, в идеале должен длиться до рассвета.
— Я не отказываюсь ни от одного сказанного слова.
— Потому что вы так думаете.
— Да, я так думаю.
— Это ваше право, Дэвид.
— И я полагаю также, что все происходящее здесь, на Амазонке, лишено здравого смысла. Господи, я начал ра­ботать у вас в 1951 году, двадцать шесть лет назад, в пер­вый момент даже не осознав, что решился на это. Меня как будто понесло куда-то, и вот уже более четверти века я только и делаю, что пытаюсь удержаться на поверхно­сти. Вы, конечно, гений, может быть, вам открыто то, чего я не вижу. Но я самый обыкновенный человек. Я устал. Мне пятьдесят четыре года. Чтобы идти за вами до конца, нужна слепая вера. Джордж Таррас обрел ее. Я — нет. На­верное, потому что не способен на такое. Мне необходимо понимание, а не вера. Вы создали немыслимое состояние, все время оставаясь в тени, и я помогал вам в этом, как мог. Никогда в жизни я не рассчитывал, что буду так богат, как сейчас, и все это благодаря вам. Но я не понимаю, что происходит сегодня, к чему вы стремитесь. Я хотел быть вашим другом, и порой мне казалось, что оно так и есть. Теперь же возникли сомнения. И я даже сам не знаю, хочу уйти в отставку или нет.
— Я бы предпочел, чтобы вы этого не делали, — необыкновенно мягко сказал Реб.
— Если все же решусь уйти, ничего не нарушится. Все предусмотрено. Эстафета будет передана так, что вы буде те довольны, Умру я или уйду, на ваших делах это не от­разится. Машина, которую вы запустили, просто чудо­вищна…
— Мы запустили ее вместе, Дэвид.
— Пожалуй, да. Какую-то маленькую роль, конечно, сыграл и я. Но при любых обстоятельствах она будет рабо­тать и дальше. Я даже убежден, что машина не остановит­ся и без вас.
Ответа не последовало. Молчание Реба, которое Сеттиньяз принял за безразличие, больше всего задело его. «Но чего еще ожидать? Человеческие чувства ему незна­комы, и с годами он становится все безумнее».
К 1977 году — хотя заниматься этим он начал намного раньше — Сеттиньяз организовал на Пятьдесят восьмой улице свой собственный штаб, дабы все могло функциони­ровать и без него. Врожденная осторожность, скрупулез­ность, честность, организаторские способности — как бы он сам к ним ни относился — заставили его чуть ли не с са­мого начала, еще в пятидесятых годах, принять меры пре­досторожности. Тщательность в работе дошла до того, что в своем учреждении он создал свою систему неконтакти­рующих компаний, аналогичную той, что развивал Климрод; он разделил все документы Реба на восемь совершен­ но не связанных между собой разделов, объединенных только в памяти компьютера. Именно он в 1952 году посо­ветовал Ребу устроить в надежном месте хранилище для особо важных документов, в частности для доверенностей, Реб купил маленький банк в Колорадо, отличающийся от других одним преимуществом: его подвалы самой природой были защищены так же хорошо, как командный пункт стратегической авиации. Мало того, Сеттиньяз убедил Ре­ба в необходимости продублировать это хранилище — «о нем даже я не должен ничего знать, Реб». Он предложил разместить где-нибудь в другом месте, ну хотя бы в Швейцарии, у цюрихских партнеров Тепфлера, или в Лондоне под контролем Несима, а может быть, даже и у Ханя в Гонконге, если не у всех одновременно, по одной или не­ сколько копий документов, хранящихся в Скалистых горах на глубине четыреста метров.
Во время январской встречи с Климродом в 1977 году Сеттиньяз чуть было не объявил о своей отставке.
Но все же не дал воли гневу или обиде. Промолчал.
Вернувшись в Нью-Йорк, Сеттиньяз с обычным рвени­ем приступил к выполнению распоряжений Реба, касающихся «Яуа» и непонятной сети (непонятной для кого угодно, кроме Реба и его самого) связанных с этой фирмой компаний.
Действуя в полном согласии с Эрни Гошняком, с кото­рым по ходу дела связался Реб, он объединил эти компа­нии в холдинг
[Акционерная компания, использующая свой капитал для приобретения контрольных пакетов акций др. компаний с целью ус­тановления господства и контроля над ними.]
и потребовал, чтобы аудитор зачислил их капитал на депозит. В связи с этим он обратился к фирме «Прайс-Уотерхауз», пользующейся наибольшим доверием в силу своей безупречной репутации, с тем чтобы ее пред­ставители на основе собственных оценок назначили цену на акции созданной таким образом компании. Комиссия по ценным бумагам и биржам дала зеленый свет, и банк «Лазард Бразерс» в основном осуществил допуск к прода­же. Это стало одним из главных событий финансового го­да. При том, что Сеттиньяз через посредничество Гошняка сумел сохранить для Реба Климрода контрольный пакет акций, в результате операции удалось выручить миллиард девятьсот сорок три миллиона долларов, не больше, не меньше.
Во всяком случае, достаточно для того, чтобы немного сбалансировать финансовое положение в компаниях Реба.
Но по сути это была лишь передышка. Климрод продол­жал изымать деньги, а огромные проценты по банковским ссудам, сроки которых уже подошли, свидетельствовали о том, что передышка будет недолгой. В такой ситуации Дэ­вид Сеттиньяз вряд ли мог успокоиться, тем более что его в основном тревожили не финансовые, а другие проблемы. С его точки зрения конфликт между ним и Ребом ничем не разрешился. Амазонское предприятие по-прежнему каза­лось ему бездонной пропастью, в которую рано или поздно рухнет все, если только Бразилия и другие заинтересован­ные страны не осудят и не запретят эти капиталовложе­ния, отвергнув претензии Реба на служение индейцам, за­щитником которых он выступает. Во всем этом Сеттиньяз усматривал манию величия, особенно невыносимую отто­го, что Реб даже не пытался объяснить свои поступки.
«Даже мне, столько лет руководившему его финансовой империей. Только в 1978 году я узнал из газет о гигант­ских платформах, переправленных из Японии в устье Амазонки невероятно сложным обходным путем. Хотя именно мне пришлось потом обращаться в разные банки, чтобы оплатить эти безумства!
В сущности, это единственная причина, заставившая меня оставаться на своем посту: из месяца в месяц ситуа­ция все более усложнялась и запутывалась, и не знаю, прав я был или нет, но мне уже казалось, что люди, кото­рых я подготовил себе на смену, вряд ли в ней разберутся. Замечательный предлог, конечно…»
Эти сомнения по собственному адресу и по поводу отно­шений с Климродом мучили Сеттиньяза до весны 1980 года.
50
«Прощальное турне Короля», как назвал этот период Диего, позднее рассказавший о его перипетиях Джорджу Таррасу, состоялось в 1979 году.
Эти сведения, дополнив факты, доверенные самим Ко­ролем тому же Таррасу и Сеттиньязу, позволили им обоим воссоздать в дальнейшем весь жизненный путь Реба Михаэля Климрода чуть ли не с момента его рождения в Вене до апреля 1980 года. Правда, с неизбежными и вполне объ­яснимыми лакунами.
Ведь Климрод не придерживался никакой хронологии, не соблюдал временной последовательности. В тот период жизни, когда, по словам Тарраса, Реб действительно принял решение, касающееся цели всей его деятельности, у него просто-напросто возникла потребность вернуться к некоторым эпизодам своего прошлого под влиянием на­хлынувших воспоминаний или каких-то поездок.
В 1979 году Анри Хаардт еще жил во французских вла­дениях на Антильских островах и руководил небольшой фирмой, сдающей парусники с экипажами внаем тури­стам, желающим совершить путешествие по Карибскому морю.
— Ни о ком в жизни я не жалел так, как о нем, — с улыбкой рассказывал он Диего, — Если бы этот странный человек, — Хаардт показал на Реба, — захотел остаться поработать со мной, вместе мы сколотили бы колоссальное состояние.
— На контрабандной торговле сигаретами? — спросил, тоже улыбаясь, Реб. Разговор шел по-французски, кото­рый Диего понимал уже лучше, но еще не настолько хоро­шо, как ему хотелось бы.
— Великолепно, на сигаретах! С ума сойти, сколько можно заработать! Кстати, я это уже проделал однажды. В свое время наторговал на миллиард франков — старых, конечно. Кстати, я с ними быстренько распрощался.
— И мое присутствие что-нибудь изменило бы?
— Бесспорно, я уверен в этом, — ответил Хаардт, при­звав Диего в свидетели. — У него есть то, чего мне не хва­тает: голова, хотя он выглядит мальчишкой. Но какая го­лова, Бог ты мой!
— Que sorpresa!
[Que sorpresa (ucn) — Вот удивительно]
— сказал Диего. — Вы меня удивляе­те, mucho, mucho
[Mucho, mucho (ucn.) — Очень, очень].
Француз уставился на потертые холщовые брюки и ста­рую рубашку Реба Климрода.
— Странно, — сказал он. — Но что касается мозгов, то голову даю на отсечение, так или иначе ты станешь изве­стным.
— Я тоже уверен в этом, — поддакнул Диего на англий­ском. — И даже знаю, кому он уже известен. Торговцу гамбургерами в Гринвич Виллидж. Он — фанат Реба и ни­когда не берет с нас денег.
Хаардт рассмеялся. Не такая известность имелась в ви­ду, сказал он, и пригласил обоих гостей на обед. Он был женат и уже пять раз дедушка, дела его шли неплохо, если не замечательно. Банки ненавидели Хаардта из-за каких-то темных историй с закладными и ссудами, но он любил свою жизнь такой, как она сложилась, какой всегда была; любил жить на море и, слава Богу, если отставить банки в сторону, старел без печали. Он поднял стакан с креоль­ским пуншем.
— Выпьем за здоровье таких, как мы, неудачников, ко­торые тем не менее не грустят!
Незадолго до этого клиентом Анри Хаардта оказался богатый французский турист по имени Поль Субиз; обра­щаясь к нему, все говорили «господин президент» по той простой причине, что он был министром в Париже. Случи­лось так, что у этого самого Субиза оказались свои интере­сы в банке, где терпеть не могли бывшего сигаретного контрабандиста из Танжера…
— Вы будете смеяться, месье, — рассказывал позднее Хаардт Джорджу Таррасу, когда его фонд заключил с французом очень выгодный контракт на туристские путе­шествия для детей. — Вы будете смеяться, но я даже поду­мал, нет ли какой-нибудь связи между Ребом Климродом, который, по вашим словам, немного вам знаком, и этим Полем Субизом, проявившим такую невероятную доброту ко мне.
— Это действительно смешно, — ответил невозмути­мый Таррас.
Три-четыре дня они прожили в довольно скромной иерусалимской квартире Яэля Байниша, который, хоть и не носил галстука, тем не менее был депутатом кнессета и в скором времени мог стать государственным секретарем. Байниш спросил Реба:
— Ты был в эти дни в Танжере?
— Он таскал меня по рынкам, воняющим мятой, — ска­зал Диего. — Мы даже посетили его прежний дворец раз­мером три на три на улице Риада Султана в Касбе. Теперь я знаю, где он выучил испанский — на улице эс-Сиагин у какого-то идальго с Кастильских гор, тот уже умер; а за­тем моя жирная задница удостоилась чести сидеть в крес­ле, в котором он когда-то пивал чай. Я был взволнован до глубины души, Madre de Dios
[Madre de Dios (ucn.) — здесь Черт побери!]
. Мы даже побывали на мая­ке у мыса Малабата.
Диего хорошо знал Байниша еще до поездки в Иеруса­лим в 1979 году или делал вид, что знал. Но он всегда от­казывался назвать Таррасу дату, место и обстоятельства их предполагаемого знакомства. Таррас мало знал о Байнише, а Сеттиньяз и подавно. Ньюйоркец же убежден, что Байнишу всегда было известно, что, почему, где и как де­лал Климрод; он считает, что этих двух людей связывали долгие отношения, и прежде всего это касается «сети Джетро», которую Байниш как эксперт, наверное, помо­гал создавать. В таинственной телеграмме 1956 года, пре­дупредившей Реба о неизбежном нападении в Суэцком ка­нале, он усматривал неопровержимое доказательство прочности и давности этих отношений.
В Израиле Реб отыскал кое-какие следы своего пребы­вания здесь в 1945 — 1946 годах и, самое удивительное, встретил ирландца из Ольстера по имени Парнелл; Джей­мсу Парнеллу было тридцать три года, и раньше он слу­жил в английской армии в Палестине. Этот Парнелл и рассказал Диего в присутствии Реба, которого это забав­ляло, об обстоятельствах нападения на полицейский пост в Ягуре 1 марта 1946 года. Никто не удосужился объяснить Диего, во имя чего Парнелл и Байниш все эти годы под­держивали связь. Теперь Парнелл стал журналистом.
— Я бы узнал вас и без Яэля, — сказал Парнелл.
Он оттопырил указательный и большой пальцы и по­вернул их к своему лицу:
— Глаза. Мне кажется, они пугают меня больше, чем та взрывчатка, которую, говорят, вы нам поставляли. Так розыгрыш это был или нет с теми двадцатою килограмма­ми Т.Н.Т. в вещмешках?
— Тридцатью, — поправил Реб. — Самого настоящего Т.Н.Т.
— Вы действительно были готовы к тому, что мы взор­вем абсолютно все?
— А как вы сами думаете?
Несколько секунд Парнелл выдерживал странный взгляд серых глаз.
— По-моему, да, — ответил он.
Всей компанией они пошли обедать в кафе Сен-Жан-Дакр на площади Хан-эль-Амдан. После обеда Реб и Дие­го сели в Тель-Авиве на самолет, вылетавший в Рим.
В Италии они поехали по старой дороге, ведущей к францисканским монастырям, той самой дороге, по кото­рой везли Эриха Штейра вместе с другими нацистами, бе­жавшими из Европы. В Риме они провели только одну ночь. Понадобилось два дня, чтобы на наемной машине, которую вел Хаас, добраться до Решен Пас. И всю дорогу Реб рассказывал поразительную историю о четырехсот двенадцатой королевской транспортной роте, а Диего сме­ялся.
…Но с того момента, как въехали в Австрию, настрое­ние Реба изменилось. Он словно онемел, нарушал молча­ние только для того, чтобы указать дорогу.
— И за тридцать четыре года ты ни разу не приезжал в Австрию?
— Нет.
— Черт возьми, это же твоя родина!
Никакого ответа. И Диего подумал: «Между прочим, эта страна погубила его мать и сестер, затем отца, да и он сам чуть не погиб здесь. Без такой родины можно обой­тись. Впрочем, что значит любая страна для Реба Климрода? И тем не менее тридцать четыре года…»
Почти целый день они колесили по Зальцбургу, а когда останавливались, Реб начинал говорить, голос его, как обычно, звучал отрешенно, словно он обращался к одному себе. Реб рассказывал все, что произошло с момента его возвращения до смерти Эпке, рассказывал о фотографе Лотаре из замка Хартхайм.
Но у замка Диего не остановился, в Линце и Маутхаузене тоже.
В сущности, то, что совершил Реб Климрод с момента возвращения из лагеря перемещенных лиц в Леондинге и до его отъезда с Яэлем Байнишем в Палестину, то, что связано с его упорными поисками отца и правдивых сведе­ний о том, что с ним произошло, — все эти этапы жизни Реба были восстановлены только благодаря сопоставлению грех свидетельств: Сеттиньяза, Тарраса и Диего. Зальцбургский эпизод известен в основном от Диего, о событиях в замке Хартхайм рассказал Дэвид Сеттиньяз (так же как и о посещении особняка Иоханна Климрода 19 июня 1945 года); Таррасу же Реб рассказал о погоне за Штейром в Австрии…
Из Зальцбурга они поехали прямо в Вену, в Иннерштадт. Диего остановился у красивого особняка.
— А что теперь будем делать?
— Ничего.
Диего выключил мотор и стал ждать. Реб сидел непод­вижно. Он смотрел на роскошную входную дверь с атлан­тами, но не шелохнулся, словно застыл.
— Родной дом? — спросил Диего.
— Да.
В этот момент из дома вышли дети и куда-то отправи­лись, прижимая к уху транзисторы. В ста метрах от того места, где Диего остановил машину, маячило Чертово ко­лесо.
— Ты не войдешь?
— Нет.
Однако Реб слегка повернулся на сиденье, чтобы про­следить глазами за подростками, удалявшимися в сторону Богемской канцелярии. Их было двое, мальчик и девочка, лет по двенадцать — пятнадцать. «У Реба могли быть такие дети», — вдруг подумал Диего, интуитивно прочувствовав ситуацию и почему-то сильно разволновавшись.
Молчание. Реб снова смотрел в ветровое стекло.
— Трогай, поехали, — сказал он глухим голосом.
Посетили Райхенау, затем Реб, уже в самой Вене, велел проехать по Шенкенгассе — «здесь когда-то находился книжный магазин». Райхенау оказалось местечком так се­бе, даже деревней не назовешь. Реб захотел подъехать к хутору. Спросил о какой-то женщине. Супружеская пара, которая жила здесь теперь, очень смутно помнила о ней. «Эмма Донин», — спросил Реб. Они ответили, что она уже давно умерла. Реб не успокаивался:
— У нее было трое детей, три маленьких белокурых мальчика с голубыми глазами, сейчас им, наверное, по тридцать шесть или сорок лет.
Супруги синхронно покачали головами: они ничего не знали об Эмме Донин и ее детях, живших здесь в 1945 году.
На аналогичные вопросы, заданные в деревне, были получены те же ответы. Покойную Эмму Донин мало кто знал. А ведь во время к после войны у нее перебывало столько детей! Реб снова сел в машину, положив свои большие костлявые руки на колени и опустив голову.
— В путь, Диего.
Они сделали короткую остановку чуть ниже, в Пайербахе. Здесь жила семья Допплер. Реб спросил о старике с тележкой, который когда-то был его другом и однажды пригласил даже к себе на обед…
Нет, Допплеры его не помнят. Дедушку не забыли, ко­нечно, а вот его, Реба Климрода…
— Вам надо бы повидать Гюнтера и его сестру, они жи­ли здесь тогда. Но в Австрии их уже нет. Переехали в Бра­зилию, в Рио, хотят заработать состояние, держать целую сеть австрийских кондитерских. Если вы когда-нибудь бу­дете в Рио…
И вот — последний австрийский эпизод.
Этот мужчина лет сорока был владельцем местной но­тариальной конторы. Звали его Келлер. По телефону ус­ловились, что он будет ждать их в Бад-Ишле. Реб сел в ма­шину, и Диего сразу же выехал на дорогу.
Келлер с любопытством изучал Реба:
— Отец сказал мне, что видел вас всего лишь один раз, в 1947 или 1948 году.
— В 1947-м, — уточнил Реб. — 24 марта 1947 года.
Келлер улыбнулся. «Либо моя память мне изменяет, либо отец перепутал. В то время мне было всего четыре го­да. Отец очень тепло вспоминал о вас. Когда шесть лет на­зад он умирал, то настоятельно советовал в точности вы­полнять все исходящие от вас просьбы. Должен признать­ся, вы меня заинтриговали. Тридцать два года усердной службы у вас, такое не часто встречается».
Вместо ответа Реб улыбнулся. Автомобиль въехал в Альтаусзе. Остановился перед Парк-отелем. Келлер вы­шел.
— У нас уйдет на это часа два, — сказал ему Реб. — Вы, разумеется, приглашены на обед. Я очень на вас рассчитываю.
— Не торопитесь и не беспокойтесь обо мне, — ответил Келлер.
Машина тронулась, но на этот раз путь лежал в сторону маленькой деревушки Грундльзе. Наконец подъехали к озеру, зажатому темными вершинами, носящими невеселое название Мертвые горы…
— Пошли пешком, Диего.
— Я только об этом и мечтаю.
Они не просто шли, а карабкались, и наступил момент, когда маленький аргентинец, больше всего на свете нена­видевший физические упражнения, а тем более альпи­низм, просто рухнул, исчерпав все запасы сил и дыхания. Он смотрел, как Реб поднимается все выше, обретя повадки индейца, время от времени застывает, словно ищет древнюю тропу, а затем снова продолжает идти, отыскав что-то в своей сверхчеловеческой памяти. Вот он опустился на колени, чтобы прощупать какие-то углубления в скалах. Наконец встал и замер, созерцая черное озеро, оказавшееся прямо под ним.
Через десять минут Реб вернулся к Диего. Он держал что-то в руке и, конечно, заметил любопытный взгляд компаньона. Разжав пальцы, Реб показал то, что лежало у него на ладони: проржавевшие гильзы от патронов кольта-45.
— И как же называется это очаровательное местеч­ко? — спросил Диего.
— Топлиц.
Они вернулись в Альтаусзе точно к обеду, как было условлено с Келлером. Последний когда-то давно коллекци­онировал стенные часы и во время еды без конца расска­зывал об этом.
Наконец отправились на кладбище. Могила находилась в стороне; на черном мраморном надгробии — ни креста, никакого другого знака, а вокруг — много свежих цветов. На надгробии высечены только две буквы — «Д.Л.».
— Я полагаю, — скромно заметил Келлер, — что неза­чем спрашивать у вас, как звали неизвестного, о котором вы и вдалеке не забывали все эти тридцать два года?
Келлер был среднего роста. Взгляд серых глаз, блужда­ющих где-то далеко и полных душераздирающей печали, опустился вниз.
— Зачем? — ответил Климрод. — Никто, кроме меня, не помнит о нем.
Перед тем как отправиться в Южную Африку, они по­бывали в Экс-ан-Провансе, где Реб посетил могилку Сю­занны Сеттиньяз; затем приехали в Париж; здесь встрети­лись с французом по имени Жак Мэзьель, который, как понял Диего, когда-то познакомился с Ребом в Лионе. Реб и Мэзьель вспоминали какого-то Бунима Аниелевича, и Диего Хаас догадался, что речь идет о таинственном типе с печальными глазами, у которого в 1951 году — Реб соби­рался тогда ехать в СССР выпить и закусить с Иосифом Сталиным — в кафе на площади Нации он спросил, не го­ворит ли тот на лапландском языке.
И только после этого Реб и Диего сели в самолет, выле­тавший в другое полушарие.
Они побывали в Аргентине, в Буэнос-Айресе, где десять лет назад, потеряв надежду дождаться законных внуков, умерла Мамита, которую по-настоящему звали Мария-Иньясиа Хаас де Карвахаль — «бедная Мамита так и не пожелала признать моих девятерых незаконных детей, рожденных от жен, состоявших со мной в морганатическом браке. Когда я только для того, чтобы доставить ей удо­вольствие, захотел показать ей трех или четырех, она за­хлопнула дверь перед нашим носом».
В Буэнос-Айресе они посетили галерею Алмейраса на проспекте Флорида. Старый Аркадио тоже давно умер, и его внучка смотрела на Кандинского, абсолютно оторопев.
— Так что же вы хотите?
— Подарить его вам. — ответил Диего, обаятельно улы­баясь, — Не благодарите меня, я всего лишь курьер. Види­те ли, ваш дедушка тридцать с лишним лет назад повел се­бя как настоящий идальго. А господин, которого я здесь представляю, сеньорита, — один из тех редчайших людей, которые никогда и ничего не забывают. Кстати, вы свобод­ны сегодня в обеденное время?
Она была свободна.
— А теперь? — спросил он у Реба.
— Зби — во Флориде, кое-кто — в Нью-Йорке, Чикаго или Монреале, Ангел — в Калифорнии, пожалуй, и все. Холодная дрожь охватила Диего.
— А что потом, Реб?
— Конец, Диего.
Это было в ноябре 1979 года.