Глава 7. Часть 7. Черепаха на деревянной ноге

51
— Меня зовут Арнольд Бам, — представился мужчина Джорджу Таррасу. — Это я звонил вам сегодня утром из Нью-Йорка, а два часа назад — из Бангора.
Он огляделся и заметил:
— Вы любите красное, не так ли?
— Туалеты — белые, — ответил Таррас, а сам подумал: «Мы похожи на двух шпионов, обменивающихся дурац­ким паролем».
— Могу я предложить вам чаю? — спросил он у посети­теля. — У меня есть и булочки, совсем свежие, ведь сегод­ня пятница. Булочки сюда приносят по понедельникам, средам и пятницам.
— С удовольствием, — ответил Бам. — Честно говоря, я совсем продрог.
Когда в узкое окно кабинета он увидел вдалеке за набе­режной Блу Хилл Атлантический океан, его передернуло.
— Если бы у нас море было такого цвета, — сказал он, — мы до весны не вылезали бы из постели.
— У вас?
— На Кайман-Браке. Но вообще-то я с Малого Каймана. Атлас, который Джордж Таррас наспех просмотрел сра­зу после звонка Бама, был до отчаяния лаконичен.
— Теперь моя очередь быть откровенным, — сказал Таррас, — я немыслимо мало знаю о Кайман-Браке и Кайманах вообще…
— Не извиняйтесь, это нормально. Мы были колонией Английской короны с 1670 года, но когда я в первый раз появился в лондонском министерстве иностранных дел, высокое должностное лицо окинуло меня подозрительным взглядом и спросило: «Вы уверены, что эта территория су­ществует и что она принадлежит нам?» Кстати говоря, нас открыл сам Христофор Колумб в 1503 году.
— Чертов снобизм, — сказал Таррас. Бам улыбнулся:
— Вы полагаете? Но нас нетрудно найти: вот посмотри­те на севере — Куба, на западе — Юкатан, Гондурас — на юге, а Ямайка — на востоке. А в центре остается кусочек Карибского моря, вроде бы необитаемый. Но так только кажется: мы находимся вот здесь, в самой середине. У нас три острова: Большой Кайман, Кайман-Брак и Малый Кайман. Наша столица Джорджтаун, находится на Боль­шом Каймане. Семь тысяч шестьсот семьдесят семь жите­лей по последней переписи — в самом Джорджтауне и ше­стнадцать тысяч шестьсот семьдесят семь на всех трех островах. Проблема в том, что Большой Кайман удален от Малого на сто сорок три километра, последний же распо­ложен в восьми километрах от Кайман-Брака. Великолеп­ные булочки, просто замечательные. Но из-за этого мы не можем, например, поехать в город за покупками на авто­бусе. К счастью, у меня, да и у многих, есть личный само­лет. Я вообще-то банкир. Как большинство из нас: на на­шей территории открыто пятьсот сорок два банка. При­мерно один банк на тридцать жителей, включая малолет­них детей. Основные источники дохода — банки и черепа­хи, свежие или сушеные. Мы их экспортируем, а из них варят суп. Хотите узнать еще что-нибудь?
— По-моему, вы уже немало рассказали, — немного оторопев, ответил Таррас.
— Ах да! Флаг. Франсиско Сантана, сообщивший мне ваше имя и адрес, сказал, что нам совершенно необходим национальный флаг. Он поставил перед нами сложней­шую проблему. По сути, у нас нет национального флага, помимо «Юнион Джека», по крайней мере до прошлой не­дели у нас его не было. Мою сестру — а она, видите ли, наш министр иностранных дел — очень кстати осенила идея: она предложила снять с фронтона нашего парламента висевшее на нем полотно Кухарка сестры сшила точ­ную его копию на своей швейной машинке. Вот она.
Он положил на стол Тарраса чемоданчик, достал из не­го кусок ткани и развернул
— Во имя неба! — воскликнул Таррас — Что это такое?
«Это» представляло собой изображение черепахи в костю­ме пирата с черной повязкой на глазу и деревянной ногой
— Наша национальная эмблема. — пояснил Бам и улыбнулся из вежливости — Да, я знаю, Флаг выглядит несколько экстравагантно, но когда моя сестра поставил? вопрос в Законодательном собрании, все признали, что эта национальная эмблема ничуть не хуже любой другой. Все, за исключением Чипа Фициммонса. Но Чип всегда голосу­ет против любых проектов. К тому же он мои шурин и в ссоре с моей сестрой. Они, видимо, разведутся
Таррас сел. Боялся, что вот-вот рассмеется, и в то же время предчувствовал иную, более серьезную опасность, ведь его гость, такой милый и смешной человек, готов осу­ществить серьезную акцию, которая может обернуться трагедией. Но задавая следующий вопрос, он тем не менее постарался сохранить чисто британскую манеру светского разговора.
— Не хотите ли добавить молока в чай?
— Чуть-чуть.
… Позднее Джордж Таррас задал вопрос совершенно иного рода.
— И о чем же конкретно вы договорились с Франсиско Сантаной? — спросил он.
— Господин Сантана — наш старый друг, он убеждал и заверял нас, что вы, господин Таррас, будете помогать во всем, что касается нашего вступления в ООН в качестве свободного и независимого государства. Все финансовые проблемы решены, с этой стороны нас ничто не беспокоит, действительно ничто. Компания, юридическим советни­ком которой является господин Сантана — ведь админист­рация фирмы находится на нашей территории, — бесплат­но предоставляет нам целый этаж дома на Манхэттене. Нам, честно говоря, и не нужно столько места: главой де­легации буду я; впрочем, в ее составе и не будет других представителей Мой рабочий распорядок не будет нару­шен из-за новых обязанностей, я ведь все равно регулярно совершаю деловые поездки в Нью-Йорк. Так, значит, вы возьмете на себя все эти хлопоты, господин Таррас?
— Конечно.
— Сегодня 9 ноября 1979 года Как вы думаете, может ли процедура закончиться к маю будущего года?
Джорджа Тарраса бросило в дрожь.
— Да. Вполне возможно, — сказал он. — Это Сантана назвал вам определенную дату?
— Да, и он очень хочет чтобы все свершилось к 5 мая 1980 года, — ответил Бам.
Он очень спокойно допивал свои чай и с любопытством оглядывал комнату, но взгляд его не задержался на вну­шительном нагромождении книг. У Тарраса же, наоборот, дрожали руки, да так, что ему пришлось поставить чашку. «5 мая 1980 года: тридцать семь лет спустя, день в день». И он снова задал вопрос:
— А что произойдет 5 мая 1980 года?
— В этот день соберется Генеральная Ассамблея. В ней, конечно, примут участие представители около ста шестидесяти наций, помимо наблюдателей из таких стран, как Швейцария, Родезия и обе Кореи, если назвать только самые крупные. Как представителю нового государства, ставшего членом ООН, мне будет предоставлено слово, а также право внести предложение на рассмотрение всех делегаций, которые окажут мне честь выслушать его. Я внесу предложение и затем уступлю часть предоставленного мне времени человеку, о котором, честно говоря, я почти ничего не знаю.
— Но хотя бы имя его вам известно? — бросил Таррас, сердце которого стучало, как набат.
— Известно… хотя бы имя.
52
В конце зимы 1979 — 1980 гг. для Поля Субиза прозве­нел первый звонок. Незадолго до этого ему удалось бро­сить курить, и он стал уделять немного внимания физиче­ским упражнениям. Субиз, конечно, не смешил людей, не облачался в специальный костюм и соответствующую обувь, чтобы бегать по аллеям Булонского леса. Но снова начал заниматься спортивной ходьбой, которую забросил с тех далеких времен, когда был французским скаутом и но­сил странное прозвище «Броненосец — едкий очиток», ко­торое сам себе и выбрал не без жарких споров с вожатой отряда, которую ему удалось-таки убедить, что «едкий очиток» — просто другое название белой заячьей капусты, короче — вполне банального растения из семейства толстянковых, которым обычно украшают общественные пис­суары в сельской местности.
Это случилось с ним, когда, решив вернуть себе атлети­ческую форму, он чуть ли не бегом поднялся по лестнице своего особняка на улице Франше д’Эсперей в шестнадца­том парижском округе. И тут же у него начался приступ острейшей загрудинной боли. От грудины боль сразу пере­шла на левое плечо и растеклась по внутренней стороне левой руки до мизинца и безымянного пальца. В ту же се­кунду Субиза охватил страх, он решил, что сейчас, как полный кретин, он умрет прямо на лестнице, и все пото­му, что не захотел воспользоваться лифтом, который, между прочим, стоил ему целое состояние.
Его личный врач — конечно же, член академии — без труда поставил диагноз: грудная жаба. Изобразив встрево­женное лицо, которое, как ему казалось, было в этот мо­мент очень уместно, он произнес:
— Вы могли и умереть, Поль. Совершенно ясно, что это только первый приступ. Он закончился так же, как начал­ся, но блаженное чувство, которое вы затем испытали в следующий раз не повторится. А другие приступы будут. Всегда носите с собой нитроглицерин. И главное, — отдых, полный покой.
— Могу я путешествовать?
— Вы можете даже принять участие в нью-йоркском марафоне, но умрете в начале моста Верраццано. Ездить можно, но все зависит от того, куда и как.
Субиз несколько дней пролежал в постели и скучал не­выносимо. Дошло до того, что он стал — как бы невзна­чай — приподнимать простыни на кровати в надежде об­наружить под ними тело женщины, которую ему могли подложить по ошибке. В первые же часы, помимо своего штаба, он связался с Дэвидом Сеттиньязом в Нью-Йорке и предупредил его о том, что на время покидает поле битвы. Позвонил также Нику Петридису в Нью-Йорк и Неси­му — в Лондон.
…Поэтому, когда раздался звонок по его личному, сек­ретному телефону, стоявшему у кровати (номер его был известен только Дэвиду, Нику и Несиму), он подумал, что звонит кто-то из них троих.
— Поль?
Но этот тихий и спокойный голос, который до апреля 1980 года он не слышал года три. Субиз узнал сразу.
— Поль, — сказал Реб, — я, конечно, знаю, что с вами стряслось. И искренне, глубоко огорчен. Мне сказали, что это лишь первый звонок, но, слава Богу, вы в надежных руках. В другие страны я вас больше не пошлю, но коль скоро вы во Франции, то во Франции мы и встретимся. Че­рез десять дней я надеюсь увидеть вас. Сможете приехать?
— В любое место и в любое время, как скажете.
— Самолет будет ждать вас в Туссю-ле-Нобль 21-го числа этого месяца в восемь тридцать утра. Приезжайте один, пожалуйста, и особенно не рассказывайте о поездке.
Субиз был французом до мозга костей. Достаточно лег­комысленным, чтобы ради красного словца без колебаний поставить на карту дружбу, но вместе с тем благодаря вул­канической интеллектуальной энергии он обладал даром молниеносного логического построения.
Субиз утверждает, что все понял сразу: мир скоро пере­вернется.
Когда зазвонил телефон, Тадеуш Тепфлер находился в Цюрихе. Более того, он сидел в том самом кабинете Алои­за Кнаппа, куда вошел двадцать лет назад — до памятной даты не хватало лишь нескольких дней, — вошел и, еле преодолев чудовищный приступ нервного смеха, заявил Брокману: «Там, внизу, человек в плетенках представил к оплате чек на миллиард долларов». Об этом эпизоде он со­хранил горестное, но окрашенное нежностью воспомина­ние. Теперь Тепфлер знал точно: для него самого события обернулись самым счастливым образом. Его возвышение по иерархической лестнице в банке, хотя он всегда рабо­тал с редким усердием, началось именно в те дни. Как только зашла речь о преемнике Алоиза Кнаппа, приказ словно с неба свалился, и назначение было решено. В тот момент, когда загорелась сигнальная лампочка на его лич­ном аппарате, в кабинете находились три человека, в том числе его старый враг (а ныне подчиненный) Отмар Брокман. Он подождал, пока все вышли, затем, сняв трубку, просто сказал:
— Тепфлер у телефона. Я был не один.
И стал слушать.
Затем решил, что поедет на автомобиле. В последнее время он все больше боялся самолетов. А ехать в поезде, оставаясь незамеченным, вряд ли удалось бы.
11 апреля. Дэвид Сеттиньяз вышел из кабинета, чтобы поужинать. Работать предстояло до глубокой ночи, и он собирался скоро вернуться Умопомрачительная операция с золотом уже завершилась. Это так, но ее фантастические финансовые последствия надо было очень точно просчи­тать, a главное, распределить суммы между шестьюстами компаниями, нуждающимися в наличных деньгах.
Приказ, во всех деталях повторяющий предыдущее распоряжение о продаже акций «Яуа фуд» и смежных компа­ний, был получен почти семь месяцев назад. Реб связался с Сеттиньязом по радио: «Дэвид, я знаю, что у вас снова возникли серьезные финансовые проблемы. Но я ждал не просто так. Оставьте все как есть, пожалуйста, и будьте готовы к новой операции в начале января 1980 года. Стратегия та же: объедините золотодобывающие компании в холдинг и подготовьтесь к продаже акций на бирже».
Сколько раз в прежние времена Сеттиньяз думал о том, что Реб вот-вот избавится от акций золотых приисков, или пустит их в открытую продажу на бирже, или же отдаст Несиму распоряжение продать огромные запасы золота, которые ливанец положил на имя Короля! Например, в сентябре 1969 года, когда с 35 долларов за унцию цена на золото подскочила до 41, на вопрос о продаже Реб ответил «нет». И повторил то же самое в декабре 1974 года, когда на лондонском рынке золото достигло головокружитель­ной для того времени цены в 197,50 доллара: «Нет, Дэвид. Надо ждать». И он был прав, потому что через четыре го­да, в октябре l978-го, цена поднялась до 254 долларов. «Мы ничего не будем делать, Дэвид».
«Но нам нужны наличные деньги». — «Нет, мы ничего не делаем». Головокружительный рост цен на золото про­должался: 317,75 доллара — в августе 1979 года, 437 — 2 октября того же года, 508,75 — 27 декабря!
Но за два месяца до этого все уже было готово для хол­динга: «Реб, мы начнем, когда захотите». — «Ничего не делаем, Дэвид». — «Вы знаете, какие у меня трудности? Огромные, Реб!» — «Сожалею, Дэвид. Но нам надо про­держаться еще какое-то время. Не очень долго…»
Наступило 18 января 1980 года. Радиосвязь: «Дэвид! Время пришло. Действуйте». Сеттиньяз пожелал услы­шать еще раз, остаются ли в силе уже полученные распо­ряжения, так как они очень удивили его, ведь впервые Ко­роль расставался с частью личной собственности: «Реб, значит, выбрасываю абсолютно все акции на рынок. Вы ничего себе не оставляете?» — «Ничего, Дэвид. Мы же до­говорились. Продаем все золото, где бы оно ни находилось. Передайте это Несиму, Ханю, Полю, Тадеушу, Джублу в Сан-Франциско, Хайме в Буэнос-Айрес. В течение часа, пожалуйста».
Сеттиньяз комментирует: «За тридцать лет, что я про­работал с ним, впервые, полностью отказавшись даже от малейшего участия, Реб ликвидировал дело, которое сам создал. Одно это должно было насторожить меня. Но в го­лове у меня была масса других забот…»
Неразрешимые финансовые проблемы Сеттиньяза чу­десным образом разрешились 21 января, когда унция золо­та достигла беспрецедентной в истории, неправдоподобной цены в восемьсот пятьдесят долларов.
Операция принесла четыре миллиарда триста сорок пять миллионов долларов чистой прибыли. Итак, в конце января 1980 года состояние Короля приблизилось к макси­мальной отметке. С учетом капиталовложений на Амазонке, которые уже стали давать прибыль (ее в свою очередь вкладывали в другие отрасли). Сеттиньяз называет цифру в семнадцать миллиардов триста пятьдесят миллионов долларов.
Выйдя из кабинета, он на минуту остановился в холле первого этажа, чтобы сказать несколько слов помощнику. И не успел сделать и трех шагов, как…
— Сеттиньяз!
Кто-то тронул его за рукав. Он узнал Диего.
— Реб хотел бы поговорить с вами. Сейчас. Их взгляды скрестились. Диего улыбнулся.
— Приказ, Сеттиньяз.
Машина была припаркована на улице в нарушение всех правил движения по Нью-Йорку. Бросив ближайшему полицейскому несколько слов по-испански, так что тот закатился от смеха, Диего сел за руль и, улыбаясь, поехал, но взгляд у него был холоден.
— Где он?
— Я привезу вас к нему.
Машина спустилась по Манхэттену к деловому центру, затем выехала к Вашингтон-сквер.
— Выходите, — сказал Диего, и в его желтых глазах промелькнула обычная саркастическая ирония.
— Где он?
Аргентинец покачал головой и пальцем показал на три­умфальную арку. Затем включил мотор и уехал, быстро скрывшись в потоке машин. Сеттиньяз пошел по аллее. Он увидел Реба неподалеку на скамейке; Климрод кормил сандвичем белок. На нем были джинсы и серая рубашка сурового полотна. Куртка и холщовая сума лежали сбоку. Волосы были еще длиннее, чем в прежние времена, когда он возвращался в Нью-Йорк, но все же не доставали до плеч. Реб сидел вполоборота к Сеттиньязу, в душе которо­го совершенно неожиданно проснулось какое-то странное чувство. «Он казался таким одиноким… Глядел куда-то в землю впереди себя, а в глазах была мечтательная задум­чивость… Не знаю почему, но что-то дрогнуло во мне…»
Сеттиньяз подошел, остановился. Только через не­сколько секунд Реб Климрод заметил его присутствие и улыбнулся:
— Я не хотел приходить на Пятьдесят восьмую ули­цу, — сказал он. — Извините, но на то есть причины. Серьезные. Вас ждут где-нибудь?
— Я собрался домой поужинать.
— А потом хотели вернуться назад, в свой кабинет?
— Да.
Реб отодвинул куртку и сумку, Сеттиньяз сел. Белки, от­бежавшие подальше при появлении чужого человека, верну­лись. Реб бросил им остатки хлеба и очень тихо сказал:
— Три года назад, Дэвид, вы предлагали мне вашу от­ставку.
— Мое предложение остается в силе, — ответил Сет­тиньяз и сразу упрекнул себя за это; такой ответ, как он понял, был совсем не к месту.
Реб покачал головой и улыбнулся:
— Речь не об этом, во всяком случае, не о такого рода отставке. Дэвид, ситуация скоро изменится… и очень сильно. И это отразится на всем, что вы делали в течение тридцати лет. Вы — первый, с кем я говорю на эту тему. И думаю, что того требует справедливость.
Пульс Сеттиньяза сразу участился. И, задавая следую­щий вопрос, он опять почувствовал, что говорит не то, что надо, что главное — в другом.
— Даже с Джорджем Таррасом? — спросил он.
— Джордж знает, что произойдет, и мне было нужно, чтобы он это знал. Я не мог поступить иначе. Дэвид, меж­ду мною и вами возникла тень непонимания, которую я хочу устранить. Все последнее время я готовился к приня­тию трудного решения и переложил на ваши плечи много, слишком много обязанностей. Простите меня.
Непонятное волнение охватило Сеттиньяза. Он смотрел на худое лицо Реба и почти готов был признать, что, не­смотря ни на что, он питал к этому человеку дружеские чувства, о которых и сам не подозревал.
— И это трудное решение теперь принято.
— Да. Все завертелось. Об этом я и хотел с вами поговорить.
И он рассказал, что и как должно произойти, а главное, почему он считал себя обязанным так поступить. Реб гово­рил медленно и спокойно, в его отточенном и почти изы­сканном английском, на котором он всегда говорил, ни од­но слово не набегало на другое.
— Это самоубийство, — глухо произнес Сеттиньяз по­сле бесконечно длинной паузы.
— Проблема не в этом. Речь идет о вас.
— Реб, вы разрушаете то, что мы с вами строили в течение тридцати лет, — сказал Сеттиньяз в полной растерянности.
— Сейчас речь не об этом. Я слишком много требовал от вас, чтобы смириться с мыслью о новых неприятностях, которые могут возникнуть по моей вине, очень больших неприятностях. Вы еще можете отойти в сторону, уехать в путешествие, исчезнуть на некоторое время, пока все не образуется. Мне кажется, это нужно сделать. После 5 мая на вас набросятся, не дадут ни секунды передышки, вы окажетесь у всех на виду. И в очень трудном положении. Так будет, Дэвид. Вы слишком долго прикрывали меня; в вашей стране такого не прощают.
Сеттиньяз закрыл глаза.
— Покинуть тонущий корабль?
— В каком-то смысле.
Реб снова заговорил о том, как должен поступить Сет­тиньяз, чтобы выбраться из сложившейся ситуации. Но тот почти не слушал. Он чувствовал себя раздавленным. И вдруг, даже не осознав, что делает, принял решение и впервые в жизни почувствовал, что уверен в себе.
— Я хочу поехать во Францию, Реб, — сказал он. Климрод посмотрел на него:
— Вы не из тех, кто принимает скоропалительные ре­шения.
— Да, не из тех.
Пауза. Реб Климрод тихо покачал головой:
— Значит, безумие заразительно? Глаза его смеялись. Сеттиньяз, не сдерживаясь больше, тоже улыбнулся:
— Как утверждает Таррас, только безумие разумно.
Они вылетели во Францию 20-го и в тот же день приземлились в аэропорту Марсель-Мариньян. Большой дере­венский дом с шестью гектарами земли, принадлежавший Сюзанне Сеттиньяз, находился в двадцати километрах от Экс-ан-Прованса. Неподалеку текла речушка, где в изо­билии водились устрицы.
— Я не знал, что вы купили этот дом после смерти ба­бушки. Честно говоря, я потом пожалел, что согласился продать его.
— Он куплен не на мое имя, а на имя вашей младшей дочери Сьюзен.
Растерявшись, Сеттиньяз с минуту не знал, что ска­зать. И тут он вспомнил о письме, которое написала ему тридцать с лишним лет назад Сюзанна Сеттиньяз: «Я встретила самого странного, но и самого умного из моло­дых людей… Если ты хоть что-нибудь способен сделать для него, Дэвид…»
— Моя бабушка была намного прозорливее меня. Очень полюбила вас, хотя, в сущности, ничего о вас не знала. И часто спрашивала меня, как вы живете…
Они шли по аллее между гигантскими двухсотлетними платанами, и вдруг, как бывает, когда осознаешь нечто абсолютно очевидное, но долгое время не привлекавшее внимания, Дэвид Сеттиньяз понял, каким ужасно одино­ким был всегда Климрод. В парке, который хранил столько воспоминаний о его собственном счастливом детстве и юности и выглядел своего рода иллюстрацией к его архиразмеренной и спокойной жизни, Сеттиньяза охватило вдруг мучительное волнение:
— Реб, если я могу что-то сделать для вас…
— Вы сделали невероятно много.
— Хотелось бы сделать еще больше. Я по-прежнему со­гласен вести ваши дела до тех пор, пока смогу, а возник­нут неприятности или нет, не имеет значения.
Он хотел сказать еще что-то, и, главное, другое. Напри­мер, пригласить Реба к себе домой, к уютному семейному очагу, где Климрод никогда не бывал, или, наконец, пред­ложить свою дружбу — теперь-то ему было ясно, что все эти годы он по капельке отмеривал ее, если не скупился совсем. «Я всегда был для него всего лишь бухгалтером и сам виноват в этом, ведь, наверное, достаточно было одно­го слова… Как я жалею, что не попытался пойти чуть дальше учтивости. Какая глупость! Всегда был с ним на­стороже, мне мешали моя ограниченность и инстинктив­ное неприятие величия, дурацкое самолюбие, а может быть, боязнь показаться смешным на фоне такой лично­сти. Завидую Джорджу Таррасу, который сумел просто полюбить его, не задавая идиотских вопросов; встречаясь с ним намного реже, он узнал его лучше, чем я».
20-го вечером они отправились поужинать в Экс, на широкую площадь, украшенную большим фонтаном. Ап­рельская ночь была по-летнему теплой. Именно в этот ве­чер Реб Климрод рассказал о своем возвращении в отчий дом, о полностью разграбленном особняке, где не уцелело ничего, кроме инвалидного кресла, случайно оставшегося в маленьком лифте, незамеченном за створкой дарохрани­тельницы из Тироля или Богемии.
… На следующий день, сразу откликнувшись на призыв Реба, они стали съезжаться по одному со всего мира и, ока­завшись вместе, были удивлены, даже поражены, как их много, сознание невероятного могущества, которое пред­ставляли собой они, Приближенные Короля, впервые за тридцать лет собравшиеся вместе, просто ошеломило их.
Всем им: Ханю и Несиму Шахадзе, Полю Субизу, Жор­жи Сократесу, Этель Кот, Нельсону Коэлью, Тадеушу Тепфлеру, Нику и Тони Петридисам, Джублу Уинну, сменившему Тудора Ангела, Франсиско Сантане, Филип­пу Ванденбергу, Эрни Гошняку, Хайме Рохасу, Генри Чансу, человеку из казино, Роджеру Данну, Киму Фойзи, занимавшемуся банковскими кредитами (даже наименее значительные из названных людей управляли состоянием в сто миллионов долларов), — Реб сообщил, что он наме­рен предпринять.
И сразу уточнил: на их интересах предстоящее событие не отразится. Все прежние владения останутся под их контролем. При одном условии: они должны будут немедленно прекратить сотрудничество с ним. И впредь действовать от собственного имени.
Он собирается раскрыть свое инкогнито, рассказать, кто он и каким огромным состоянием владеет, сказал Реб. Ко­нечно, им движет гордость за достигнутое, но не это глав­ное; настало время объяснить, как он создал это королев­ство в сердце амазонских джунглей, почему хочет теперь объявить о его существовании и потребовать признания государства, призванного отстаивать принципы согласия между пока еще очень разобщенными нациями.
Климрод признался, что не питает ни малейших иллюзий по поводу того, что его услышат и одобрят, когда он потребует, чтобы рождение нового государства было официально закреплено, ведь это полностью противоречит ныне действую­щим законам и так называемым обычаям, которые он ставит под сомнение и даже отрицает самим фактом такого заявле­ния. Вполне возможно, что высмеют и его безумную идею, и его самого, осмелившегося пренебречь такими понятиями, как законность, суверенитет, священное право, и другими бреднями, первейшее назначение которых — оправдывать подавление личности и ее свободы.
И под конец, улыбнувшись и оглядев каждого по очере­ди, Реб заметил, что, если среди присутствующих есть та­кие, кому не совсем понятны его мотивы, они могут рас­сматривать предстоящую акцию как вызов всему миру.