51
— Меня зовут Арнольд Бам, — представился мужчина Джорджу Таррасу. — Это я звонил вам сегодня утром из Нью-Йорка, а два часа назад — из Бангора.
Он огляделся и заметил:
— Вы любите красное, не так ли?
— Туалеты — белые, — ответил Таррас, а сам подумал: «Мы похожи на двух шпионов, обменивающихся дурацким паролем».
— Могу я предложить вам чаю? — спросил он у посетителя. — У меня есть и булочки, совсем свежие, ведь сегодня пятница. Булочки сюда приносят по понедельникам, средам и пятницам.
— С удовольствием, — ответил Бам. — Честно говоря, я совсем продрог.
Когда в узкое окно кабинета он увидел вдалеке за набережной Блу Хилл Атлантический океан, его передернуло.
— Если бы у нас море было такого цвета, — сказал он, — мы до весны не вылезали бы из постели.
— У вас?
— На Кайман-Браке. Но вообще-то я с Малого Каймана. Атлас, который Джордж Таррас наспех просмотрел сразу после звонка Бама, был до отчаяния лаконичен.
— Теперь моя очередь быть откровенным, — сказал Таррас, — я немыслимо мало знаю о Кайман-Браке и Кайманах вообще…
— Не извиняйтесь, это нормально. Мы были колонией Английской короны с 1670 года, но когда я в первый раз появился в лондонском министерстве иностранных дел, высокое должностное лицо окинуло меня подозрительным взглядом и спросило: «Вы уверены, что эта территория существует и что она принадлежит нам?» Кстати говоря, нас открыл сам Христофор Колумб в 1503 году.
— Чертов снобизм, — сказал Таррас. Бам улыбнулся:
— Вы полагаете? Но нас нетрудно найти: вот посмотрите на севере — Куба, на западе — Юкатан, Гондурас — на юге, а Ямайка — на востоке. А в центре остается кусочек Карибского моря, вроде бы необитаемый. Но так только кажется: мы находимся вот здесь, в самой середине. У нас три острова: Большой Кайман, Кайман-Брак и Малый Кайман. Наша столица Джорджтаун, находится на Большом Каймане. Семь тысяч шестьсот семьдесят семь жителей по последней переписи — в самом Джорджтауне и шестнадцать тысяч шестьсот семьдесят семь на всех трех островах. Проблема в том, что Большой Кайман удален от Малого на сто сорок три километра, последний же расположен в восьми километрах от Кайман-Брака. Великолепные булочки, просто замечательные. Но из-за этого мы не можем, например, поехать в город за покупками на автобусе. К счастью, у меня, да и у многих, есть личный самолет. Я вообще-то банкир. Как большинство из нас: на нашей территории открыто пятьсот сорок два банка. Примерно один банк на тридцать жителей, включая малолетних детей. Основные источники дохода — банки и черепахи, свежие или сушеные. Мы их экспортируем, а из них варят суп. Хотите узнать еще что-нибудь?
— По-моему, вы уже немало рассказали, — немного оторопев, ответил Таррас.
— Ах да! Флаг. Франсиско Сантана, сообщивший мне ваше имя и адрес, сказал, что нам совершенно необходим национальный флаг. Он поставил перед нами сложнейшую проблему. По сути, у нас нет национального флага, помимо «Юнион Джека», по крайней мере до прошлой недели у нас его не было. Мою сестру — а она, видите ли, наш министр иностранных дел — очень кстати осенила идея: она предложила снять с фронтона нашего парламента висевшее на нем полотно Кухарка сестры сшила точную его копию на своей швейной машинке. Вот она.
Он положил на стол Тарраса чемоданчик, достал из него кусок ткани и развернул
— Во имя неба! — воскликнул Таррас — Что это такое?
«Это» представляло собой изображение черепахи в костюме пирата с черной повязкой на глазу и деревянной ногой
— Наша национальная эмблема. — пояснил Бам и улыбнулся из вежливости — Да, я знаю, Флаг выглядит несколько экстравагантно, но когда моя сестра поставил? вопрос в Законодательном собрании, все признали, что эта национальная эмблема ничуть не хуже любой другой. Все, за исключением Чипа Фициммонса. Но Чип всегда голосует против любых проектов. К тому же он мои шурин и в ссоре с моей сестрой. Они, видимо, разведутся
Таррас сел. Боялся, что вот-вот рассмеется, и в то же время предчувствовал иную, более серьезную опасность, ведь его гость, такой милый и смешной человек, готов осуществить серьезную акцию, которая может обернуться трагедией. Но задавая следующий вопрос, он тем не менее постарался сохранить чисто британскую манеру светского разговора.
— Не хотите ли добавить молока в чай?
— Чуть-чуть.
… Позднее Джордж Таррас задал вопрос совершенно иного рода.
— И о чем же конкретно вы договорились с Франсиско Сантаной? — спросил он.
— Господин Сантана — наш старый друг, он убеждал и заверял нас, что вы, господин Таррас, будете помогать во всем, что касается нашего вступления в ООН в качестве свободного и независимого государства. Все финансовые проблемы решены, с этой стороны нас ничто не беспокоит, действительно ничто. Компания, юридическим советником которой является господин Сантана — ведь администрация фирмы находится на нашей территории, — бесплатно предоставляет нам целый этаж дома на Манхэттене. Нам, честно говоря, и не нужно столько места: главой делегации буду я; впрочем, в ее составе и не будет других представителей Мой рабочий распорядок не будет нарушен из-за новых обязанностей, я ведь все равно регулярно совершаю деловые поездки в Нью-Йорк. Так, значит, вы возьмете на себя все эти хлопоты, господин Таррас?
— Конечно.
— Сегодня 9 ноября 1979 года Как вы думаете, может ли процедура закончиться к маю будущего года?
Джорджа Тарраса бросило в дрожь.
— Да. Вполне возможно, — сказал он. — Это Сантана назвал вам определенную дату?
— Да, и он очень хочет чтобы все свершилось к 5 мая 1980 года, — ответил Бам.
Он очень спокойно допивал свои чай и с любопытством оглядывал комнату, но взгляд его не задержался на внушительном нагромождении книг. У Тарраса же, наоборот, дрожали руки, да так, что ему пришлось поставить чашку. «5 мая 1980 года: тридцать семь лет спустя, день в день». И он снова задал вопрос:
— А что произойдет 5 мая 1980 года?
— В этот день соберется Генеральная Ассамблея. В ней, конечно, примут участие представители около ста шестидесяти наций, помимо наблюдателей из таких стран, как Швейцария, Родезия и обе Кореи, если назвать только самые крупные. Как представителю нового государства, ставшего членом ООН, мне будет предоставлено слово, а также право внести предложение на рассмотрение всех делегаций, которые окажут мне честь выслушать его. Я внесу предложение и затем уступлю часть предоставленного мне времени человеку, о котором, честно говоря, я почти ничего не знаю.
— Но хотя бы имя его вам известно? — бросил Таррас, сердце которого стучало, как набат.
— Известно… хотя бы имя.
52
В конце зимы 1979 — 1980 гг. для Поля Субиза прозвенел первый звонок. Незадолго до этого ему удалось бросить курить, и он стал уделять немного внимания физическим упражнениям. Субиз, конечно, не смешил людей, не облачался в специальный костюм и соответствующую обувь, чтобы бегать по аллеям Булонского леса. Но снова начал заниматься спортивной ходьбой, которую забросил с тех далеких времен, когда был французским скаутом и носил странное прозвище «Броненосец — едкий очиток», которое сам себе и выбрал не без жарких споров с вожатой отряда, которую ему удалось-таки убедить, что «едкий очиток» — просто другое название белой заячьей капусты, короче — вполне банального растения из семейства толстянковых, которым обычно украшают общественные писсуары в сельской местности.
Это случилось с ним, когда, решив вернуть себе атлетическую форму, он чуть ли не бегом поднялся по лестнице своего особняка на улице Франше д’Эсперей в шестнадцатом парижском округе. И тут же у него начался приступ острейшей загрудинной боли. От грудины боль сразу перешла на левое плечо и растеклась по внутренней стороне левой руки до мизинца и безымянного пальца. В ту же секунду Субиза охватил страх, он решил, что сейчас, как полный кретин, он умрет прямо на лестнице, и все потому, что не захотел воспользоваться лифтом, который, между прочим, стоил ему целое состояние.
Его личный врач — конечно же, член академии — без труда поставил диагноз: грудная жаба. Изобразив встревоженное лицо, которое, как ему казалось, было в этот момент очень уместно, он произнес:
— Вы могли и умереть, Поль. Совершенно ясно, что это только первый приступ. Он закончился так же, как начался, но блаженное чувство, которое вы затем испытали в следующий раз не повторится. А другие приступы будут. Всегда носите с собой нитроглицерин. И главное, — отдых, полный покой.
— Могу я путешествовать?
— Вы можете даже принять участие в нью-йоркском марафоне, но умрете в начале моста Верраццано. Ездить можно, но все зависит от того, куда и как.
Субиз несколько дней пролежал в постели и скучал невыносимо. Дошло до того, что он стал — как бы невзначай — приподнимать простыни на кровати в надежде обнаружить под ними тело женщины, которую ему могли подложить по ошибке. В первые же часы, помимо своего штаба, он связался с Дэвидом Сеттиньязом в Нью-Йорке и предупредил его о том, что на время покидает поле битвы. Позвонил также Нику Петридису в Нью-Йорк и Несиму — в Лондон.
…Поэтому, когда раздался звонок по его личному, секретному телефону, стоявшему у кровати (номер его был известен только Дэвиду, Нику и Несиму), он подумал, что звонит кто-то из них троих.
— Поль?
Но этот тихий и спокойный голос, который до апреля 1980 года он не слышал года три. Субиз узнал сразу.
— Поль, — сказал Реб, — я, конечно, знаю, что с вами стряслось. И искренне, глубоко огорчен. Мне сказали, что это лишь первый звонок, но, слава Богу, вы в надежных руках. В другие страны я вас больше не пошлю, но коль скоро вы во Франции, то во Франции мы и встретимся. Через десять дней я надеюсь увидеть вас. Сможете приехать?
— В любое место и в любое время, как скажете.
— Самолет будет ждать вас в Туссю-ле-Нобль 21-го числа этого месяца в восемь тридцать утра. Приезжайте один, пожалуйста, и особенно не рассказывайте о поездке.
Субиз был французом до мозга костей. Достаточно легкомысленным, чтобы ради красного словца без колебаний поставить на карту дружбу, но вместе с тем благодаря вулканической интеллектуальной энергии он обладал даром молниеносного логического построения.
Субиз утверждает, что все понял сразу: мир скоро перевернется.
Когда зазвонил телефон, Тадеуш Тепфлер находился в Цюрихе. Более того, он сидел в том самом кабинете Алоиза Кнаппа, куда вошел двадцать лет назад — до памятной даты не хватало лишь нескольких дней, — вошел и, еле преодолев чудовищный приступ нервного смеха, заявил Брокману: «Там, внизу, человек в плетенках представил к оплате чек на миллиард долларов». Об этом эпизоде он сохранил горестное, но окрашенное нежностью воспоминание. Теперь Тепфлер знал точно: для него самого события обернулись самым счастливым образом. Его возвышение по иерархической лестнице в банке, хотя он всегда работал с редким усердием, началось именно в те дни. Как только зашла речь о преемнике Алоиза Кнаппа, приказ словно с неба свалился, и назначение было решено. В тот момент, когда загорелась сигнальная лампочка на его личном аппарате, в кабинете находились три человека, в том числе его старый враг (а ныне подчиненный) Отмар Брокман. Он подождал, пока все вышли, затем, сняв трубку, просто сказал:
— Тепфлер у телефона. Я был не один.
И стал слушать.
Затем решил, что поедет на автомобиле. В последнее время он все больше боялся самолетов. А ехать в поезде, оставаясь незамеченным, вряд ли удалось бы.
11 апреля. Дэвид Сеттиньяз вышел из кабинета, чтобы поужинать. Работать предстояло до глубокой ночи, и он собирался скоро вернуться Умопомрачительная операция с золотом уже завершилась. Это так, но ее фантастические финансовые последствия надо было очень точно просчитать, a главное, распределить суммы между шестьюстами компаниями, нуждающимися в наличных деньгах.
Приказ, во всех деталях повторяющий предыдущее распоряжение о продаже акций «Яуа фуд» и смежных компаний, был получен почти семь месяцев назад. Реб связался с Сеттиньязом по радио: «Дэвид, я знаю, что у вас снова возникли серьезные финансовые проблемы. Но я ждал не просто так. Оставьте все как есть, пожалуйста, и будьте готовы к новой операции в начале января 1980 года. Стратегия та же: объедините золотодобывающие компании в холдинг и подготовьтесь к продаже акций на бирже».
Сколько раз в прежние времена Сеттиньяз думал о том, что Реб вот-вот избавится от акций золотых приисков, или пустит их в открытую продажу на бирже, или же отдаст Несиму распоряжение продать огромные запасы золота, которые ливанец положил на имя Короля! Например, в сентябре 1969 года, когда с 35 долларов за унцию цена на золото подскочила до 41, на вопрос о продаже Реб ответил «нет». И повторил то же самое в декабре 1974 года, когда на лондонском рынке золото достигло головокружительной для того времени цены в 197,50 доллара: «Нет, Дэвид. Надо ждать». И он был прав, потому что через четыре года, в октябре l978-го, цена поднялась до 254 долларов. «Мы ничего не будем делать, Дэвид».
«Но нам нужны наличные деньги». — «Нет, мы ничего не делаем». Головокружительный рост цен на золото продолжался: 317,75 доллара — в августе 1979 года, 437 — 2 октября того же года, 508,75 — 27 декабря!
Но за два месяца до этого все уже было готово для холдинга: «Реб, мы начнем, когда захотите». — «Ничего не делаем, Дэвид». — «Вы знаете, какие у меня трудности? Огромные, Реб!» — «Сожалею, Дэвид. Но нам надо продержаться еще какое-то время. Не очень долго…»
Наступило 18 января 1980 года. Радиосвязь: «Дэвид! Время пришло. Действуйте». Сеттиньяз пожелал услышать еще раз, остаются ли в силе уже полученные распоряжения, так как они очень удивили его, ведь впервые Король расставался с частью личной собственности: «Реб, значит, выбрасываю абсолютно все акции на рынок. Вы ничего себе не оставляете?» — «Ничего, Дэвид. Мы же договорились. Продаем все золото, где бы оно ни находилось. Передайте это Несиму, Ханю, Полю, Тадеушу, Джублу в Сан-Франциско, Хайме в Буэнос-Айрес. В течение часа, пожалуйста».
Сеттиньяз комментирует: «За тридцать лет, что я проработал с ним, впервые, полностью отказавшись даже от малейшего участия, Реб ликвидировал дело, которое сам создал. Одно это должно было насторожить меня. Но в голове у меня была масса других забот…»
Неразрешимые финансовые проблемы Сеттиньяза чудесным образом разрешились 21 января, когда унция золота достигла беспрецедентной в истории, неправдоподобной цены в восемьсот пятьдесят долларов.
Операция принесла четыре миллиарда триста сорок пять миллионов долларов чистой прибыли. Итак, в конце января 1980 года состояние Короля приблизилось к максимальной отметке. С учетом капиталовложений на Амазонке, которые уже стали давать прибыль (ее в свою очередь вкладывали в другие отрасли). Сеттиньяз называет цифру в семнадцать миллиардов триста пятьдесят миллионов долларов.
Выйдя из кабинета, он на минуту остановился в холле первого этажа, чтобы сказать несколько слов помощнику. И не успел сделать и трех шагов, как…
— Сеттиньяз!
Кто-то тронул его за рукав. Он узнал Диего.
— Реб хотел бы поговорить с вами. Сейчас. Их взгляды скрестились. Диего улыбнулся.
— Приказ, Сеттиньяз.
Машина была припаркована на улице в нарушение всех правил движения по Нью-Йорку. Бросив ближайшему полицейскому несколько слов по-испански, так что тот закатился от смеха, Диего сел за руль и, улыбаясь, поехал, но взгляд у него был холоден.
— Где он?
— Я привезу вас к нему.
Машина спустилась по Манхэттену к деловому центру, затем выехала к Вашингтон-сквер.
— Выходите, — сказал Диего, и в его желтых глазах промелькнула обычная саркастическая ирония.
— Где он?
Аргентинец покачал головой и пальцем показал на триумфальную арку. Затем включил мотор и уехал, быстро скрывшись в потоке машин. Сеттиньяз пошел по аллее. Он увидел Реба неподалеку на скамейке; Климрод кормил сандвичем белок. На нем были джинсы и серая рубашка сурового полотна. Куртка и холщовая сума лежали сбоку. Волосы были еще длиннее, чем в прежние времена, когда он возвращался в Нью-Йорк, но все же не доставали до плеч. Реб сидел вполоборота к Сеттиньязу, в душе которого совершенно неожиданно проснулось какое-то странное чувство. «Он казался таким одиноким… Глядел куда-то в землю впереди себя, а в глазах была мечтательная задумчивость… Не знаю почему, но что-то дрогнуло во мне…»
Сеттиньяз подошел, остановился. Только через несколько секунд Реб Климрод заметил его присутствие и улыбнулся:
— Я не хотел приходить на Пятьдесят восьмую улицу, — сказал он. — Извините, но на то есть причины. Серьезные. Вас ждут где-нибудь?
— Я собрался домой поужинать.
— А потом хотели вернуться назад, в свой кабинет?
— Да.
Реб отодвинул куртку и сумку, Сеттиньяз сел. Белки, отбежавшие подальше при появлении чужого человека, вернулись. Реб бросил им остатки хлеба и очень тихо сказал:
— Три года назад, Дэвид, вы предлагали мне вашу отставку.
— Мое предложение остается в силе, — ответил Сеттиньяз и сразу упрекнул себя за это; такой ответ, как он понял, был совсем не к месту.
Реб покачал головой и улыбнулся:
— Речь не об этом, во всяком случае, не о такого рода отставке. Дэвид, ситуация скоро изменится… и очень сильно. И это отразится на всем, что вы делали в течение тридцати лет. Вы — первый, с кем я говорю на эту тему. И думаю, что того требует справедливость.
Пульс Сеттиньяза сразу участился. И, задавая следующий вопрос, он опять почувствовал, что говорит не то, что надо, что главное — в другом.
— Даже с Джорджем Таррасом? — спросил он.
— Джордж знает, что произойдет, и мне было нужно, чтобы он это знал. Я не мог поступить иначе. Дэвид, между мною и вами возникла тень непонимания, которую я хочу устранить. Все последнее время я готовился к принятию трудного решения и переложил на ваши плечи много, слишком много обязанностей. Простите меня.
Непонятное волнение охватило Сеттиньяза. Он смотрел на худое лицо Реба и почти готов был признать, что, несмотря ни на что, он питал к этому человеку дружеские чувства, о которых и сам не подозревал.
— И это трудное решение теперь принято.
— Да. Все завертелось. Об этом я и хотел с вами поговорить.
И он рассказал, что и как должно произойти, а главное, почему он считал себя обязанным так поступить. Реб говорил медленно и спокойно, в его отточенном и почти изысканном английском, на котором он всегда говорил, ни одно слово не набегало на другое.
— Это самоубийство, — глухо произнес Сеттиньяз после бесконечно длинной паузы.
— Проблема не в этом. Речь идет о вас.
— Реб, вы разрушаете то, что мы с вами строили в течение тридцати лет, — сказал Сеттиньяз в полной растерянности.
— Сейчас речь не об этом. Я слишком много требовал от вас, чтобы смириться с мыслью о новых неприятностях, которые могут возникнуть по моей вине, очень больших неприятностях. Вы еще можете отойти в сторону, уехать в путешествие, исчезнуть на некоторое время, пока все не образуется. Мне кажется, это нужно сделать. После 5 мая на вас набросятся, не дадут ни секунды передышки, вы окажетесь у всех на виду. И в очень трудном положении. Так будет, Дэвид. Вы слишком долго прикрывали меня; в вашей стране такого не прощают.
Сеттиньяз закрыл глаза.
— Покинуть тонущий корабль?
— В каком-то смысле.
Реб снова заговорил о том, как должен поступить Сеттиньяз, чтобы выбраться из сложившейся ситуации. Но тот почти не слушал. Он чувствовал себя раздавленным. И вдруг, даже не осознав, что делает, принял решение и впервые в жизни почувствовал, что уверен в себе.
— Я хочу поехать во Францию, Реб, — сказал он. Климрод посмотрел на него:
— Вы не из тех, кто принимает скоропалительные решения.
— Да, не из тех.
Пауза. Реб Климрод тихо покачал головой:
— Значит, безумие заразительно? Глаза его смеялись. Сеттиньяз, не сдерживаясь больше, тоже улыбнулся:
— Как утверждает Таррас, только безумие разумно.
Они вылетели во Францию 20-го и в тот же день приземлились в аэропорту Марсель-Мариньян. Большой деревенский дом с шестью гектарами земли, принадлежавший Сюзанне Сеттиньяз, находился в двадцати километрах от Экс-ан-Прованса. Неподалеку текла речушка, где в изобилии водились устрицы.
— Я не знал, что вы купили этот дом после смерти бабушки. Честно говоря, я потом пожалел, что согласился продать его.
— Он куплен не на мое имя, а на имя вашей младшей дочери Сьюзен.
Растерявшись, Сеттиньяз с минуту не знал, что сказать. И тут он вспомнил о письме, которое написала ему тридцать с лишним лет назад Сюзанна Сеттиньяз: «Я встретила самого странного, но и самого умного из молодых людей… Если ты хоть что-нибудь способен сделать для него, Дэвид…»
— Моя бабушка была намного прозорливее меня. Очень полюбила вас, хотя, в сущности, ничего о вас не знала. И часто спрашивала меня, как вы живете…
Они шли по аллее между гигантскими двухсотлетними платанами, и вдруг, как бывает, когда осознаешь нечто абсолютно очевидное, но долгое время не привлекавшее внимания, Дэвид Сеттиньяз понял, каким ужасно одиноким был всегда Климрод. В парке, который хранил столько воспоминаний о его собственном счастливом детстве и юности и выглядел своего рода иллюстрацией к его архиразмеренной и спокойной жизни, Сеттиньяза охватило вдруг мучительное волнение:
— Реб, если я могу что-то сделать для вас…
— Вы сделали невероятно много.
— Хотелось бы сделать еще больше. Я по-прежнему согласен вести ваши дела до тех пор, пока смогу, а возникнут неприятности или нет, не имеет значения.
Он хотел сказать еще что-то, и, главное, другое. Например, пригласить Реба к себе домой, к уютному семейному очагу, где Климрод никогда не бывал, или, наконец, предложить свою дружбу — теперь-то ему было ясно, что все эти годы он по капельке отмеривал ее, если не скупился совсем. «Я всегда был для него всего лишь бухгалтером и сам виноват в этом, ведь, наверное, достаточно было одного слова… Как я жалею, что не попытался пойти чуть дальше учтивости. Какая глупость! Всегда был с ним настороже, мне мешали моя ограниченность и инстинктивное неприятие величия, дурацкое самолюбие, а может быть, боязнь показаться смешным на фоне такой личности. Завидую Джорджу Таррасу, который сумел просто полюбить его, не задавая идиотских вопросов; встречаясь с ним намного реже, он узнал его лучше, чем я».
20-го вечером они отправились поужинать в Экс, на широкую площадь, украшенную большим фонтаном. Апрельская ночь была по-летнему теплой. Именно в этот вечер Реб Климрод рассказал о своем возвращении в отчий дом, о полностью разграбленном особняке, где не уцелело ничего, кроме инвалидного кресла, случайно оставшегося в маленьком лифте, незамеченном за створкой дарохранительницы из Тироля или Богемии.
… На следующий день, сразу откликнувшись на призыв Реба, они стали съезжаться по одному со всего мира и, оказавшись вместе, были удивлены, даже поражены, как их много, сознание невероятного могущества, которое представляли собой они, Приближенные Короля, впервые за тридцать лет собравшиеся вместе, просто ошеломило их.
Всем им: Ханю и Несиму Шахадзе, Полю Субизу, Жоржи Сократесу, Этель Кот, Нельсону Коэлью, Тадеушу Тепфлеру, Нику и Тони Петридисам, Джублу Уинну, сменившему Тудора Ангела, Франсиско Сантане, Филиппу Ванденбергу, Эрни Гошняку, Хайме Рохасу, Генри Чансу, человеку из казино, Роджеру Данну, Киму Фойзи, занимавшемуся банковскими кредитами (даже наименее значительные из названных людей управляли состоянием в сто миллионов долларов), — Реб сообщил, что он намерен предпринять.
И сразу уточнил: на их интересах предстоящее событие не отразится. Все прежние владения останутся под их контролем. При одном условии: они должны будут немедленно прекратить сотрудничество с ним. И впредь действовать от собственного имени.
Он собирается раскрыть свое инкогнито, рассказать, кто он и каким огромным состоянием владеет, сказал Реб. Конечно, им движет гордость за достигнутое, но не это главное; настало время объяснить, как он создал это королевство в сердце амазонских джунглей, почему хочет теперь объявить о его существовании и потребовать признания государства, призванного отстаивать принципы согласия между пока еще очень разобщенными нациями.
Климрод признался, что не питает ни малейших иллюзий по поводу того, что его услышат и одобрят, когда он потребует, чтобы рождение нового государства было официально закреплено, ведь это полностью противоречит ныне действующим законам и так называемым обычаям, которые он ставит под сомнение и даже отрицает самим фактом такого заявления. Вполне возможно, что высмеют и его безумную идею, и его самого, осмелившегося пренебречь такими понятиями, как законность, суверенитет, священное право, и другими бреднями, первейшее назначение которых — оправдывать подавление личности и ее свободы.
И под конец, улыбнувшись и оглядев каждого по очереди, Реб заметил, что, если среди присутствующих есть такие, кому не совсем понятны его мотивы, они могут рассматривать предстоящую акцию как вызов всему миру.