Эта драма разыгрывается на гандбольных площадках Кони-Айленд, где люди пьют лимонад на висячей мостовой, откуда рукой подать до центра гандбольной вселенной.
Майкл Дайзенд, «Хрестоматия Бруклина»
Неудачники
Моя жизнь началась там, где кончался город. Я родился в 1943 году на южной окраине столицы всех неудачников мира — на Брайтон-Бич в Бруклине. Одно это название вызывает у американца удивленный взгляд или усмешку. Район неудачников, где кумирами были бейсболисты «Доджерс».
Как всегда и обстоят дела с обитателями Бруклина, «Доджерс» ни разу не выиграли чемпионат мира с 1903 года (когда он проводился впервые) до 1955 года. За это время они проиграли семь раз. Когда в 1955-м они наконец выиграли у «Янкиз», то через два года перебрались в Лос-Анджелес. Эббетс-Филд, прежняя резиденция «Доджерс» (изначально на том месте находилась мусорная свалка), была снесена под строительство жилья. Как всегда и обстоят дела с Нидерхофферами, в 1951 году я сделал ставку на победу «Доджерс», когда они опережали соперников на 13 игр. Бросок Бобби Томпсона в финальном матче облегчил мой карман.
Бруклинские «Доджерс» — «Увертливые» — своим названием обязаны крупнейшей в мире системе трамвайного сообщения. Обитатель Бруклина должен был научиться увертываться от трамваев или погибнуть. Бруклинские мальчишки, которые предпочитали не платить за проезд и ездили, прицепившись сзади к трамваю, должны были также уметь спрыгивать на ходу, когда трамвай приближался к полицейскому участку, где их поджидала дубинка. Бруклин тех времен был районом кладбищ, пивоварен, тесноты, суеты, недовольных и неудачливых. В то время ни один фильм о войне не обходился без отличного парня из Бензонхерста, который жевал резинку, стрелял сигареты и изъяснялся на бруклинском диалекте. Аналогичным образом, ни одна пьеса со сценой отъезда из Манхэттена не обходилась без жалобного восклицания: «Мне придется вернуться в Бруклин!» Ничего удивительного в том, что Общество по борьбе с оскорбительными высказываниями о Бруклине в 1946 году насчитывало в своих рядах сорок тысяч членов и три тысячи оскорбительных высказываний.
Маргинальные районы привлекают маргинальный элемент. В Брайтон отовсюду стекались потерянные и опустившиеся люди: нищие, бродяги, картежники, воры, инвалиды, уличные торговцы, музыканты. Но Брайтон манил и других: по выходном из трамваев выгружались простые работяги со своими семьями, чтобы здесь, на окраине цивилизации, среди шумных и дешевых развлечений провести день под палящим солнцем — и, потратив еще несколько центов на трамвайный билет, вернуться в свой мир тяжелого и нескончаемого труда.
Маленькие люди
Науке выживать меня научили легендарные уличные игры Бруклина. Обычное воскресенье 1951 года. Я наблюдаю за крупной игрой, которая идет между Молочником и моим дядей Хауи (тогда ему было двенадцать лет). Ставка — 50 долларов. Деньги лежат под кепкой Луи-Льва. Молочник объявляет тайм-аут. Он смотрит в небо. Нависают грозовые тучи, душно. Молочник берет тайм-аут, потому что хочет искупаться. Поскольку правила ничего не говорят о длительности тайм-аутов, начинается драка с судьей.
Игру судит Сэм Силвер. Он раза в два меньше игроков. Стиль Сэма — смесь великого актера еврейского театра Томашевского, Чарли Чаплина и Билла Клема, легендарного бейсбольного судьи, который считал, что зритель с билетом за 25 центов имеет те же права, что и зритель, сидящий в ложе. Подобно сегодняшним рефери борцовских матчей, Сэму после игры нередко приходилась считать синяки, — однако с той разницей, что они появлялись не в результате случайных столкновений. Иногда только быстрота ног спасала Сэма от толпы разъяренных игроков.
Через три часа тайм-аута начинается гроза, которой и дожидался Молочник. Ставки возвращаются игрокам, мы с Хауи проиграли.
То же самое произошло со мной спустя сорок с лишним лет. 13 апреля 1991 года. У меня короткая позиция по облигациям, которую я собираюсь закрыть в конце торговой сессии. Но тут прорывает водопроводную трубу, и вода начинает заливать Чикагскую биржу. Впервые в истории торги прекращены досрочно. Биржа открывается только через три дня. Мои убытки по облигациям — 100%. Когда я слышу выражение «Иногда находишь, иногда теряешь», я всегда добавляю: «Иногда промокаешь насквозь».
На бирже я узнал, что в беспорядочном мелькании цифр, наподобие уровня безработицы или индекса потребительских цен
[Индекс потребительских цен — динамика стоимости «корзины» потребительских услуг (основной показатель уровня инфляции в стране). — Прим. ред. ], возможно и такое, когда не выигрывает никто. Приказы [Приказ (заказ) — распоряжение брокеру о покупке или продаже ценных бумаг. — Прим. ред. ] купить исполняются в разгар сессии, приказы продать — в затишье, в итоге маржа [Маржа — разница между ценой, указанной в сделке, и биржевой ценой в день выполнения обязательств по сделке; в биржевых операциях также разность между указанными в биржевых котировках ценами продавцов и ценами покупателей. — Прим. ред.]
оказывается равной нулю, что бы я ни делал.
Мы идем по улице и останавливаемся полюбоваться стоящим «олдсмобилем». Выскакивает хозяин машины. «Я продам ее за сотню баксов, но вам это вообще ничего не будет стоить. У меня есть верняк в Белмонте, я ставлю на него всю сотню, вы ставите 5%, если успеете достать деньги до забега». Мы достаем деньги, лошадь выигрывает, но мы ничего не получаем, потому что «олдсмобиль» сломался по дороге на ипподром.
Часто ко мне приходят дилеры
[Дилер — лицо (фирма), осуществляющее биржевое или торговое посредничество за свой счет и от своего имени. Обладает местом на бирже, производит котировку любых бумаг. Доходы дилера образуются за счет разницы между покупной и продажной ценой товаров, валют и ценных бумаг, а также за счет изменений их курсов. — Прим. ред.]
с предложениями такого рода сделок: они случайно наткнулись на внебиржевые ценные бумаги, оставшиеся от обмена краткосрочных обязательств на долгосрочные. Если я покупаю их прямо сейчас, то они обходятся мне даром: дилер дает отсрочку платежа на две недели, за это время я наверняка продам бумаги с прибылью. Но едва я соглашаюсь на сделку, как на рынке начинается массовый сброс этих «случайных» бумаг, и я терплю 50%-ый убыток еще до того, как успеваю положить трубку.
История жизни этих морщинистых, обожженных солнцем людей, среди которых я рос, отразилась в их кличках: Мрачный Ирвинг, Букмекер, Скотина, Марсианин, Битый, Индеец, Нервный Фил, Парикмахер, Мясник, Молочник и, конечно, Беженец. Бруклин занимал первое место в стране по числу иммигрантов.
Короче, я вырос среди маленьких людей, подобных жителям Касриловки, увековеченной Шолом-Алейхемом в «Городе маленьких людей»: «Забитый в уголок, в самую глушь, отрешенный от всего окружающего мира, сиротливо стоит этот город, заворожен, заколдован и погружен в себя, словно никакого касательства к нему не имеет этот тарарам с его кутерьмой, суетой, сумятицей, кипением страстей, стремлением подавить один другого и всеми прочими милыми вещами, которые люди удосужились создать, придумав для них всякие названия вроде «культура», «прогресс», «цивилизация» и другие красивые слова…»
Этих маленьких людей обдувают соленые бризы Атлантики. Пролетев еще десять миль к северо-западу, эти ветры достигают башен Уолл-стрит. Дельцы, сидящие в этих высящихся над землей башнях, думают, что дышат свежайшим морским воздухом. Но этот воздух уже загрязнен и отравлен миазмами Бруклина. «Почти так же простой народ зачастую управляет своими вождями, а вожди и не подозревают об этом», — писал когда-то Герман Мелвилл. Это относится и к Брайтону. Белка или птица узнают о приближающемся дожде по падению атмосферного давления. Мы пребываем в неведении до тех пор, пока по окнам не застучат дождевые капли. Обитатели Брайтона, жившие на обочине жизни, узнавали о приближающихся экономических кризисах по падению своих заработков. Финансисты же пребывали в неведении до тех пор, пока «Уолл-стрит Джорнал» не сообщал им вчерашние новости.
Во времена моего детства казалось, что от Манхэттена и Уолл-стрит Брайтон отделяют многие мили. Свои главные университеты спекулянта я прошел в Брайтоне. Игры, сделки, музыка, секс и мир природы научили меня ценить земное и повседневное, а именно это лежит в основе искусства покупать дешево и продавать дорого, чем спекулянт и занимается.
Родословная семьи с Брайтон-Бич
После Первой мировой войны дела в конторе по торговле жильем Мартина и Берди Нидерхофферов, родителей моего отца, шли все хуже и хуже. Вынужденные вести более скромный образ жизни, они переехали на Брайтон-Бич. Жилье в многоквартирном доме стоило недорого, он стоял прямо на берегу Атлантического океана, так что они рассчитывали сделать и жизнь, и отдых экономнее. В 1917 году там и родился их сын Артур.
Родители моей матери, Сэм и Гертруда Айзенберг, переехали на Брайтон-Бич по совету врача. Гертруда перенесла тяжелую операцию на щитовидной железе, и хирург рекомендовал ей постоянную близость к морскому воздуху, богатому йодом. Их дочь Элен родилась в 1924 году.
Мои родители познакомились в 1939 году. Элен была редактором школьной газеты «Журнал Линкольна». Среди других членов редколлегии была Джейн Нидерхоффер, брат которой считался звездой футбольной команды Бруклин-колледжа. Большой эрудит, он часто помогал сестре с домашними заданиями. Вскоре в приготовлении уроков стала участвовать и моя мама. Последовал роман, а за ним и я, ровно через девять месяцев после свадьбы Арти и Элен в 1943 году.
Арти был человеком того типа, который встречается. хотя бы раз в жизни каждому — его любили и уважали все. Больше всего он напоминал Бальдра, скандинавского бога света и красоты, смелого, умного, справедливого, искреннего, простого и щедрого — самого доброго и сострадательного из всех богов.
Арти получил юридическую степень на юридическом факультете Бруклин-колледжа в 1939 году и стал членом Нью-Йоркской коллегии адвокатов в 1940 году. Однако в стране по-прежнему продолжалась депрессия, и он не смог найти работу по специальности. Шел восьмой год «нового курса» Рузвельта, безработица держалась на уровне 18%.. Отцу нужна была работа, и в 1940 году он решил поступить в нью-йоркскую полицию.
Отличная оплата, больше 10 000 долларов в год, неплохая пенсия и отсутствие страха потерять работу — как не позавидовать всем, кто работает в полиции, в пожарной и санитарной инспекции! Когда Нью-Йорк решил принять на работу в полицию триста человек, в очередь на сдачу экзамена выстроилось больше тридцати тысяч. По результатам экзамена Арти оказался в первой сотне. Его зачислили патрульным в участок на Кони-Айленд Он подрабатывал ночным сторожем, а также погрузкой «Нью-Йорк таймс» на развозившие тираж грузовики. Вскоре он продолжил образование в Бруклин-колледже и Нью-Йоркском университете и получил степень доктора социологии с отличием. После двадцати лет службы он ушел в отставку в чине лейтенанта и стал профессором и одним из основателей Колледжа криминалистической юриспруденции имени Джона Джея (который стал частью университетской системы города). Его книги и сегодня остаются классическими трудами в этой области: «Банда» (очень характерно, что Арти не возражал, когда его научный руководитель в докторантуре поставил свое имя в качестве основного автора), «За щитом», «Сила противостояния», «Семья полицейского».
Арти и Элен обосновались на Брайтон-Бич, в маленькой квартире в стиле арт-деко, всего в одном квартале от четырех главных достопримечательностей Брайтона — частного пляжа, висячей мостовой, электропоездов и огромного кирпичного здания городской школы номер 225.
Жемчужиной Брайтон-Бич был «частный» кусочек пляжа. На нем все еще красовалась табличка «Частный» с тех самых дней, когда магнат Джозеф П. Дэй затеял перестройку набережной, стремясь превратить его в курорт для игроков и прожигателей жизни. Это было моим любимым местом.
Следующую четверть века Арти и Элен проводили свой досуг по большей части на набережной. Песчаный пляж Брайтона тянется на 30 метров от полосы прибоя почти на протяжении мили. На востоке он граничит с дорогим Манхэттен-Бич, на западе — с вечным карнавалом парка отдыха на Кони-Айленд Брайтон снисходительно позволяет бедноте дышать тем же воздухом, любоваться теми же видами, уплетать те же лакомства и заниматься тем же спортом, что и богачи. Полоса пляжей тянется на добрый десяток километров. Свежий морской воздух, шум прибоя, игра света и тени на границе воды и песка, простор, великолепный океанский лайнер, уходящий в неведомые страны, закат солнца на море — картины, лучше которых не мог бы желать никто из богатых и сильных мира сего. Лакомства и яства? Ни один царский стол не сравнится с кнышами миссис Сталь, устрицами от Лунди, сосисками Натана в пляжных закусочных; а ведь было еще множество кондитерских магазинчиков, окружавших пляж, где продавались вафли, горячие сухарики и бог знает что еще. Срочную связь телефонные автоматы в кондитерских обеспечивали не хуже, чем частные почтальоны аристократов или почтовые голуби Ротшильдов и агентства «Рейтер». Спорт? Ответом Брайтона на лаун-теннис и сквош было размахивание ракетками и игра в мяч. Простые люди отбивают теннисный мяч от бетонных стен и гоняют футбольный мяч на цементных площадках. Спецпокрытия и трава не для них.
Висячая мостовая
Висячая мостовая и сегодня бежит, словно ручей, из Брайтона, легко огибая гандбольные площадки, вдоль Аквариума, уходя к чудесному Кони-Айленду Над всей этой местностью доминирует старая парашютная вышка времен Мировой выставки 1939 года, словно древний символ вселенной. За бесконечной лентой висячей мостовой медленно садится солнце. Последняя золотая вспышка. Скоро над людскими толпами, волнами и думами об утраченном времени останется лишь мерцание светящейся диадемы Кони-Айленд
Привычка смотреть на тех, кто выше, украдкой, стыдясь собственных взглядов, нередко характерна для мелкой сошки. Во многих воспоминаниях и рассказах о Бруклине упоминается о подглядывании снизу через щели висячей мостовой или из-под детских горок. Это яркая часть жизни истинного бруклинца.
«Я бежал за светом, струившимся из щелей [под планками висячей мостовой], затевал с ним игры — перекрывал его, бросал в него песком… Устав от этого, я принимался перебегать между опорами, с колотящимся сердцем глядя вверх, в узкие щели между досками, выслеживая леди, пренебрегавших нижним бельем, словно индеец добычу» (Норман Ростен, «Под висячей мостовой»).
Подглядывание было еще не самым худшим видом про ведения досуга, о чем свидетельствует следующая цитата:
«Под этим укромным миром, ограниченным нарядной мостовой, творились другие, более интимные дела. Для них нужны были тень и уединенность, недаром место под мостовой называли «нижним отелем» (Эллиот Вилленски, «Когда Бруклин был всем миром»).
Семейная хроника хранит предание о том, как Арти застал юного члена семьи (нет, не меня) в интимных упражнениях со взрослым человеком. Арти избил старшего партнера до полусмерти.
Я не обладаю физической силой Арти. Но когда брокеры, приняв заказ от моих клиентов, «устраивают» сделки в интимном полумраке своих офисов, а не в торговом зале, мне нередко стоит больших трудов не хлестнуть их резким словом.
Подглядыванием я не занимался. Уже ребенком я находил это унизительным. Сегодня, когда половина дилеров и трейдеров в мире строят догадки о планах Джорджа Сороса и «Дрим Тим» («Команды Мечты»), для меня этот нездоровый интерес — лишь разновидность рыночного подглядывания. Чем подслушивать разговоры, рыться в корзинах для мусора, трепетать от телефонных звонков, расставлять в лифтах шпионов, посещать лекции гуру и совершать паломничества к Дельфийскому оракулу, лучше бы этим людям выйти на свет божий и заняться полезным для здоровья делом.
Вокруг висячей мостовой располагались семьи, отдыхающие после работы люди и те, кто не собирался работать никогда. Почти обнаженные, разомлевшие, они плескались между влажными теплыми скалами и грелись на песке. В День Независимости 4 июля, если светит солнце, три миллиона отдыхающих на пляже в две квадратные мили — это многовато, но всегда найдется место для еще одной парочки.
Небо над серебряными водами может мгновенно потемнеть. Внезапный ливень или ледяной ветер — и с пляжа хлынет толпа. Большинство пережидает ненастье под сводами висячей мостовой, дрожа и отряхиваясь от песка. Другие растекаются по улицам Бруклина, спеша домой в свои крошечные квартиры в огромных домах броского мавританского стиля, где вестибюль украшают гордые парусники. Я в таких случаях пользовался возможностью продуть пару пятицентовиков в игральном автомате ближайшего кафе.
Зимой множество людей, закутавшись от ветра, восседало на пляжных стульях. «Моржи» плескались в океане. Мои родители играли в теннис под защитой высоких бетонных стен гигантского пустого бассейна.
Приливы и отливы Брайтона
Брайтон-Бич, как большинство прибрежных районов, пережил множество приливов и отливов удачи. На рубеже веков это был район, где селились вышедшие на покой богачи. Помимо прочих достоинств, Брайтон был мировой столицей лошадиных бегов, здесь находилось три ипподрома — Шипсхед-Бей, Грейвсенд и Брайтон-Бич. В элитных отелях «Брайтон-Бич», «Манхэттен-Бич», «Ориентал» готовы были исполнить все прихоти богатых постояльцев. Отель на Кони-Айленд «Фелтман Оушн Пэвильон» имел девять разных ресторанов (в одном из них были изобретены молочные сосиски), и в каждом играл оркестр. Знаменитые биржевые спекулянты — Бриллиантовый Джим Брэди, семейства Вандербильт и Бельмонт, Леонард Джером — по вечерам совершали моцион по висячей мостовой, а потом рысаки уносили их на изысканный ужин, к рябчикам и шампанскому. Эстрадные звезды Джимми Дюранте и Эдди Кантор царили в мюзик-холлах, переполненных праздной публикой.
Конец этой эпохи положило запрещение азартных игр в 1910 году. На месте ипподрома вначале построили шоссе, потом жилые дома. С тех пор Бруклин знаменит рекордными темпами возведения жилья.
Демократизации Брайтона способствовал автомобиль. Богатые теперь могли селиться в более уединенных местах. Прямая ветка метро в 1920 году давала доступ простому населению района к собственному пляжу. Поездка на метро, арбуз, сосиска — все это было по пять центов. Из «рая для богачей» Брайтон превратился в «пятицентовую империю». Каждый солнечный уик-энд на метро к пляжу устремлялись миллионы людей. Главное, что им было нужно, — купальни. К концу «ревущих двадцатых» на Брайтоне было 30 купален, и все их соединяла висячая мостовая.
Под прямым углом к пляжу шли ряды деревянных и металлических опор высотой до 30 футов. Над ними — старые деревянные платформы наземных линий метро Брайтон-Бич и Кони-Айленд. Бунгало и дома, расположенные по соседству, сотрясались от грохота: каждые десять минут на Кони-Айленд и обратно в Манхэттен шли поезда.
Внизу вдоль проносящихся поездов полосой тянулись лотки с фруктами, кондитерские, магазины деликатесов, рестораны и магазины уцененной одежды. Приливы и отливы в этих магазинчиках регулярно повторялись каждые три года, от стопроцентной занятости до девяностопроцентного простоя. Сегодня Брайтон в основном населяют эмигранты из России, и его называют «маленькой Одессой», но магазины по-прежнему привлекают покупателей.
Худший в истории крах рынка в 1929 году повлек за собой Великую депрессию, которая продолжалась до 1946 года и в очередной раз отбросила Брайтон назад. Отец моего отца, Мартин, потерял все в годы депрессии. В «ревущие двадцатые» он спекулировал недвижимостью и акциями в размере 5% рыночной стоимости своих капиталов. Как и очень многие, он устоял при первом звонке, когда индекс Доу упал на 200 пунктов в ноябре 1929 года. В мае 1932 года, после сильных колебаний в течение года, Доу рухнул еще на 75% — до отметки 50. Мартин был разорен полностью. Вся его жизнь после этого была донкихотством, непрестанными поисками шанса, благодаря которому он смог бы снова подняться. При этом он бдительно опережал попытки взимания квартирной платы. Вполне соответствует его образу тот факт, что в качестве утешения он прочел и выучил наизусть «Дон Кихота» в оригинале. Это таких людей, как он, называли «дохлыми утками».
Его сага — обычная история обитателя Брайтона. Переменив множество квартир, он наконец обосновался со своей женой Берди на Первой улице Брайтона. Это последняя улица на границе Брайтон-Бич и Кони-Айленд. Их квартира площадью менее 40 квадратных метров стоила 25 долларов в месяц. Я вырос, имея перед глазами пример изменчивости фортуны в своей собственной семье. По-моему, вполне естественно, что в своих спекуляциях я предпочитаю играть в обороне.
Стадо баранов и его вожаки на бирже
Моя защита от проигрыша на бирже — не покупать до тех пор, пока ситуация не станет отчаянной. Кровь на улицах — это еще не предел. Натан Ротшильд говорил, что предпочитает покупать, когда начинают стрелять, а продавать — когда трубят победу. Для него это, может быть, и неплохо, а для слабого человека вроде меня — недостаточно.
Кровь и стрельба для меня — это ситуация, подобная той, которая сложилась, например, в марте 1996 года на Тайване. Тогда Китай произвел ракетный обстрел, приуроченный к апрельским президентским выборам в этой стране. Аналитики объявили это попыткой пошатнуть фондовый рынок Тайваня. Результатом было однодневное падение акций на 7,8% в Гонконге и на 5% на Тайване. Я тут же нашел спасение в китайских взаимных фондах. Через неделю с каждым ракетным обстрелом Тайвань ПОДНИМАЛСЯ. Через месяц после обстрелов Тайвань был лучшим фондовым рынком мира.
Когда «Титаник» шел ко дну, «над водой стоял душераздирающий звук человеческих голосов — крики, вопли, стоны. Звука, страшнее этого, невозможно себе представить» (Дон Линч, «Титаник: иллюстрированная история»). Когда до меня доносится «громовой рев и свист выходящего пара» фондового рынка, а вслед за ним раздается «долгий траурный стон» прессы, пророчащей конец, я понимаю, что пришло время вступать в игру. В середине 1995 года японский рынок зашатался от последствий землетрясения в Осаке и краха «Барингс», индекс Никкей доходил до 15 000, и некий журнал опубликовал небезызвестную статью с прогнозом его падения до 8000. Брокеры были в растерянности. Тогда я понял, что каждый должен действовать сам за себя, и ринулся в бой.
Тотальная растерянность брокерских фирм во время паники часто связана с падением рынка. Нижняя точка падения индекса Никкей в 1995 году совпадает с крахом «Барингс энд Компани». Падение рынка в 1987 году, когда он стоял на краю, связано с колебаниями прибылей и убытков банковских инвестиций в «Бритиш Петролеум». Известный инвестор, участник круглого стола «Баррон’с» Джим Роджерс чувствует себя комфортно при полном коллапсе и покупает тогда, когда фондовый рынок при смерти. В начале 1996 года обнаружились признаки того, что Джим накапливает пакистанские акции, так как фондовая биржа Пакистана только что была закрыта. К середине 1996 года Пакистан вырос на 35%.
Джеральд Лоэб вспоминает историю, которая хорошо иллюстрирует противоположную часть уравнения. Его брокерский дом купался в роскоши среди краха 1929 года. Даже когда Лоэб отправлялся путешествовать, его биржевые сделки не прекращались.
«В это время Майк Михан, знаменитый спекулянт и специалист по биржевым сделкам с высоко котирующимися в 1929 году акциями «Ар-си-эй», открыл первую передвижную брокерскую контору на пароходе — комфортабельном лайнере «Бремен» компании «Норт Джерман Ллойд». Я отправился на нем в Европу в начале октября 1929 года. Думаю, что это было первое путешествие передвижной биржи. По крайней мере, пока не слышно об открытии брокерской конторы на борту самолета.
Я не устоял перед общим оптимизмом эпохи. Я положил начало загородному клубу биржевых брокеров… Еще одна примета недолговечных излишеств — роскошные помещения брокерских контор. В Палм-Бич мы построили просто картинку. Внутренняя деревянная отделка, собранная по атлантическому побережью, была настоящей, обдутой всеми ветрами. У нас был дворик-патио, фонтан, пальмы и, конечно, настоящий камин, а также пара автомобилей — на случай, если клиенту понадобится машина…» (Джеральд Лоэб, «Битва за биржевые прибыли»).
Вскоре после этого Лоэб предложил создать брокерскую контору в загородном гольф-клубе, и быстро нашел желающих вложить в это дело деньги. Собрать их он не успел — грянул крах 1929 года. Лоэб рекомендует продавать акции, когда прибыли брокерских контор высоки, и покупать, когда дела в них идут из рук вон плохо.
В июле 1996 года в связи с паникой на фондовом рынке произошел любопытный двойной инцидент, иллюстрирующий взаимодействие брокеров и акций. Во-первых, «Хэмбрехт энд Квист», одна из ведущих страховых компаний, специализирующихся на высоких технологиях и медицинском обслуживании, объявила, что предполагает выйти на рынок с предложением о начальной продаже акций. Цифры доходов (в млн долларов) изображают захватывающую картину:
1991
1992
1993
1994
1995
1995
1996
Доход
81,8
125,5
110,5
119,3
220,0
86,8
204,5
Общий доход
(9,9)
9,7
15,3
15,9
49,4
18,5
47,6
Как только стало известно о поступлении предложения, индекс NASDAQ упал на 15%. В конце июля рынок восстановился, и компания вновь вынесла то же предложение.
Во-вторых, один брокер покончил с собой, выбросившись из окна при известии, что индекс SET в Таиланде за два месяца понизился на 30%. Мой партнер в Таиланде, Мустафа Зайди, человек огромных знаний, немедленно позвонил мне: «Виктор, я считаю, что ты должен знать об этом». На основе этой информации я рискнул и удвоил свои приобретения по этому азиатскому тигру. За три следующих биржевых дня индекс SET вырос на 3%.
В мудром совете Лоэба есть немалая доля истины. Проблема, однако, в том, что слишком многие рассказы выглядят вполне разумно и при этом подтверждаются различными историями. В начале 1996 года индекс Доу взлетал и падал на 100 пунктов несколько раз в день. В прессе тогда рассуждали о том, что рынок находится в надежных руках, поскольку брокерские конторы имеют большие прибыли, а «как известно, перед падением рынка их прибыли всегда падают». Какой смысл в подобных советах, да и как можно отличить хороший совет от плохого, не имея ни данных, ни надежной стратегии?
